Всклянь - Коля Андреев
⁂
За десять лет Михалыч пять раз выносил мне новые бланки. Пачками.
В Измайлово я ездил шестнадцать раз.
У меня появилась «четырнадцатая».
Я переехал в двушку.
И возникла одна проблема: они стали требовать все назад.
Мужик такой крепкий. Сбитый – так, что ли, говорят? Пиджачок у него. И рубашка, а галстука нет, но пуговицы все застегнуты, стиснул шею воротник, и знаю отчего-то, что дышать ему тяжело. Стоит и смотрит, смотрит. И я стою, на него гляжу. Тополя высокие вокруг, их шатает, стволы трещат. Что за роща? И мужика будто ветром ко мне толкает. А меня к нему. Молчит, ни одна мускулка на лице не дергается. Может, думаю, это Есенин? Похож ведь. И волосы кудрявятся. Только седые. Нет, знаю же, не поэт это, а машинист, паровозы обожал с детства, сбежал от родителей в Москву, устроился помощником на все руки, то в кочегарке, то в слесарке, то просто мусор убрать, то за самогоном сбегать. И дорос до машиниста, в Рязань назначили, тут и стал жить, бабу себе нашел, она родила девочку, губа заячья, орет все, дура. Он ее во сне удавил. Подушкой. Схоронили. Панин, точно, Панин его фамилия. Федор Ильич. Дышать ему стало тяжело, вот и умер через год, сердце не выдержало. Откуда я это знаю? И вдруг он грозно так голову наклоняет, словно лбом своим хочет мне вдарить. И говорит:
– Верни!
Проснулся и сразу к столу.
В тетрадке записывал всё. Начал листать. Нет, не только те склепы, где побывал, всё переписывал – все имена, фамилии, даты. Историк же, душа требовала исследований. И точно, нашел: Панин Федор Ильич. Бывал я у него. Сука, страшно.
– Столько лет прошло, – сказал я, сняв шапку. – Ну чего тебе. Ну перестань. Не твое это даже, да и цены никакой нет, простая доска, ты ж пойми, я всё обманом. Три копейки твоя икона. Мне жить надо, не брали никуда, вот и промысел такой. Я тебе водки купил. Самая дорогая. Ты до такой не дожил бы никогда. На вот.
Я вылил всю бутылку внутрь склепа.
– Прекращай, хорошо? Мир? Вот никогда б не подумал, что буду с мертвыми разговаривать. Никогда. Напугал ты меня, честно. Напугал. Ой напугал. И вы все простите, ладно? – Я развернулся и взглядом обшарил кладбище. – Все! Вы все!
Простите голодного! Простите нищего!
Никто больше не снился. Какое-то время.
Через месяц я снова попросил прощения – у Никодимова Петра Семеновича и жены его, Никодимовой Марии Прохоровны. Попросил, так сказать, наперед.
В Москве взял у студента листовку. Реклама Измайловского вернисажа. Приехал домой, выкладывал из карманов, оказывается, порвалась как-то, клочок только остался. На нем – «верни».
Конечно, я думал, как все закончить. В конце концов, кладбище маленькое. Рано или поздно источник иссякнет. Найду что-нибудь. Книгу, наконец, напишу, про обитателей. Засяду в архиве.
В Рязань приезжал со спектаклем московский театр. С афиш улыбался знакомый актер, а под ним мне оставили послание:
«Игорь Верни».
В новостях показали, как наводят на кладбище порядок. Вырубают кусты. Пилят деревья. Новую церковь построят на месте старой часовни. Сенсация! Нашли новые семейные склепы. Обещают отреставрировать.
Вот они и будут последними. Так решил.
Пошел на разведку вечером, темно еще не было. Оделся как простой интеллигент, брожу, мол, стихи сочиняю. Воронье раскаркалось. Пахло сырой землей – снег недавно растаял. Ветерок пробирался сквозь ограды, и я слышал то плач, то смех. Уже знал: так и есть, никаких иллюзий.
Понятно, почему эти склепы я не видел раньше: на их месте складывали старые ограды, спиленные стволы, мусор. Теперь, когда все разгребли, обнажилась кирпичная кладка. Вместо привычных железных щитов, которыми заваривали спуск вниз, лежали мощные доски. Раз плюнуть, господи. В этом уголку кладбища тихо и пусто. Попробовал ногой доску – крепкая. Присел. Уцепился руками, попробовал сдвинуть. Вроде как поддалась.
«Дар! Дар! Дар! Дар!» – закаркали в небе. Спасибо. Раз дарите – спасибо.
Доски прошамкали: «Ннннет!»
Ах нет? Ну ладно. Больше не буду. Только эти три склепа, и все. Обещаю. Водочкой вас попою потом.
Еще сильнее.
«Ахххх ттттты!»
– Опа! Добрый вечер! – Голос ударил в спину.
Я спешно встал. Обернулся и уткнулся в распахнутое передо мной удостоверение.
С фотографии на меня смотрело знакомое лицо. Тогда я и узнал его имя – Максим. Молодой совсем, стрижка ежиком. Глаза все такие же круглые, только теперь очень злые.
Сначала он ударил меня в живот, так, что я начал жадно глотать воздух, а воздух – весь кладбищенский воздух – попросту исчез. Потом чем-то твердым по затылку. Больно, кстати, не было, просто в глазах все засияло.
«Так! Так! Так! Так!» – поддерживали птицы.
– А я ж тебя, бля, год ищу. Год! Вставай, сучара. Веди.
Страх – это такая штука, которая заползает внутрь и обвивается вокруг сердца.
Змея? Да, как змея.
– К-куда вести? – Я хотел лечь и умереть прямо здесь. – Куда?
– В гости, ебать. Показывай, где живешь! Летс гоу.
Он поставил меня на ноги, и я вдруг почувствовал какое-то тепло, поддержку от него. Если бы у меня был сын, то вот такого бы я хотел: сильного, злого. Наверное, бабы без ума. Идти до дома всего ничего. Ключи он забрал, сам открыл дверь, на которую я ткнул пальцем. Допихал меня до кухни, посадил на табурет.
Дал пощечину:
– Сиди тут.
В комнатах послышался грохот. Падали книги. Это они мстят, знал я. Это они его прислали, чтобы я прекратил.
«Поделом!» – громыхнул шкаф.
«Сдохххнииии», – проскрипела дверь.
– Хватит меня пугать! – крикнул я. – Перестану же! Хватит!
Пришел Максим.
– Где иконы, профессор? Куда спрятал? Гараж есть? Дача?
Я покачал головой. Икон не было. Иконы проданы. Да и не за ними он пришел.
Убить меня его прислали. Стало все равно. Пожил и пожил. Жалко, что сына у меня нет. Да, жалко.
– Ладно, дядя. Давай бухнем. – Максим держал в руках французский коньяк.
Нашел у меня в мебельной стенке. Я его берег на последний день. Собственно, так и случилось.
Пил он так: наливал себе и мне, ждал, когда я выпью до дна, и отвешивал мне пощечину. Потом неспешно цедил в себя свой бокал. Я подумал, что можно сбежать, когда он напьется. Я даже не связан. Ломану табуреткой его – и бежать.
Только куда? С чем? Денег почти не осталось.
– Я тебя помню. – Максим все время причмокивал. – Ты ж, блядь… Тебе ж икону достал. Помню. С одного двора же мы. Как там тебя? Игорь? Ты понимаешь, из Москвы прислали, так, мол, и так – подделки, иностранцы, черный рынок, бланки, блядь, нашего долбаного университета. Всю кафедру раком поставили. Все в отказ.
