Сто мелодий из бутылки - Сания Шавалиева
Пискнул телефон, Юрию пришло сообщение. Он быстро вышел из машины, словно боялся, что кто-то его остановит. Курил и разговаривал по телефону.
– Дядь Ген, помидорку будешь?
– Давай уж. – Он оглянулся, терпеливо дождался, когда Ася выгребла из сумки пакет, из пакета пакет, из последнего пакета – вспотевший овощ. Откусил, сморщился, сначала хотел вернуть Асе, затем выбросил в окно. – Сплошная химия, как вы это едите?
Август, 1970
Ася помнила, как каждый вечер во двор стучался человек с ведром огурцов и помидоров. Отдавал Гульчачак, тихо ждал, когда ведро опростают, брал рубль и так же тихо удалялся.
В сезон свой урожай девать некуда. Вся площадка завалена давленой вишней, персиками, яблоками. Собирать не успевали. Гульчачак покупала из жалости. Иногда оставляла в ведре старую лепёшку, талые конфеты. Все, что собиралась выбросить, отдавала, пытаясь хоть чем-то помочь Сухробу. Шестеро детей, жена после родов так и не оправилась, доживала последние дни. Сухроб уходил на хлопковое поле ещё до света, возвращался затемно. Новорождённого с женой оставлял на детей. Оставшись без пригляда, ребятня втихомолку пропадала сутками. Счастье, если покормят. Кто-нибудь из сыновей варил кашу, в худшем случае – мял в тряпке грушу с лепёшкой.
В жаре, духоте и смраде, замаранное собственными испражнениями, тело гнило заживо, особенно у младенца. По огромному животу, синюшным сжатым пальчикам ползали тараканы, червяки. Сухроб возвращался, кормил, поил жену с младенцем. Вычищал из распухших язв мушиные личинки, без малейшей надежды, что это поможет, просто повинуясь совести и долгу. Это нехорошо, но каждое утро просил Аллаха закончить их мучения.
Он понимал, что у каждого своя судьба: к кому-то она благосклонна, к кому-то чудовищно несправедлива. Но не понимал, почему именно с ним так обошлась жизнь. Поначалу беспробудно пил, пытался удавиться. Карим – старший сын – спас. Сухроб очухался, позорно перед сыновьями плакал, извинялся. Потом обвыкся, смирился.
Сегодня в обнимку с мотыгой заснул во дворе на ботве помидоров, всю ночь во сне бормотал проклятия. И в эту ночь небо его услышало. Чётко запомнил, как во сне жена поднимается к облакам в окружении пушистых белых волос.
Ещё до полудня мурдаши тело помыли, завернули в саван. На полу, на стёганом одеяле лежала узкая маленькая мумия – всё, что осталось от его красавицы. Вокруг сидели люди. Женщина в белом одеянии читала суры из Священного Корана.
Слёзы текли по впалым щекам Сухроба, оставляя чистые следы воспоминаний. Как же он любил жену! До груди дотронется – весь вздрогнет от возбуждения. Ох! Ну что за глупости в голову лезут?
Всё утро приходили люди, прощались, морщились от смрада и грязи, старались не замечать ребёнка в люльке. Какая-то женщина в синем платье приходила раз пять. Делать, что ли, нечего? Бесплатный цирк нашла?
Окутанный горем, Сухроб не узнал соседку Гульчачак. А она подошла к люльке, выпростала ребёнка: сухие синеватые губы, пустовзорый взгляд. Заплакала от жалости, перевернула на вспухший живот – во всю спину короста. Попыталась убрать – ребёнок судорожно пискнул, болезненно раскрыл синюшные пальцы. Под навесным умывальником стала отмачивать какашки. Вокруг толокся скорбный, молчаливый народ, то тут, то там неутешно взвывали женщины, мужики деликатно хмурились у ворот, незаметно в ладонь Сухроба клали хаир. Гульчачак истратила всю воду, помыла, как смогла. Долго среди хлама искала чистую тряпку, наконец стянула с головы платок. Со спокойным сердцем выслушивала нарекания. Она сделала выбор, и неважно, что они думают, – сейчас было важно спасти ребёнка. Какая же она дура, что раньше не смогла зайти в этот дом! Испугалась сплетен, от предрассудков очерствела, наглухо закрылась. А чего их бояться?
Ася зашла во двор дяди Гены. Людей – никого, только куры шастают. На веранде в чёрный экран пялилась белая курица, увидев Асю, шуганулась.
– Каттана! – напугала Ася тишину. – Есть охота.
Откусила персик, вкуснота брызнула по подбородку. Передёрнуло от отвращения, когда на языке ощутила бархат шершавой кожицы. Родители словно сдали её на попечение этому дому и вычеркнули присмотр за дочерью из списка своих важных дел.
– Гульчачак-опа! – потянула со стола лепёшку.
Курицы не только её поклевали, но и нагадили. И вообще, кто их выпустил? А ну кыш-кыш-кыш! Кыш на место! Нечего тут бегать! Схитрила. Поманила чашкой воды. Разгоношились, раскудахтались. Ходили за Асей по загону, тюкались в сандалии, а она осторожно переступала, оставляя в кормушках опавшие груши, яблоки. Когда закрыла решётчатую дверь загона, во двор зашёл человек – одет странно, во всё белое, на голове туба, вышитая золотыми нитями. Просил передать дяде Гене, чтобы не опаздывал на похороны.
Пришёл Радик и стал надсмехаться, дразнить Асю, что она собирала милостыню на углу. Стыдил, что опозорила отца, грозился всем рассказать и довёл до того, что она осознала, стыдливо расплакалась и придумала кольцо спрятать. Долго искала потайное место: находила в доме под кроватью, во дворе под топчаном, за лавкой в бане, потом возвращалась, перепрятывала и наконец закопала в углу куриного загона.
Ближе к вечеру все собрались. Уставшие, притихшие. Гульчачак иногда ходила на кухню, ставила чайник на плиту. Сидели скорбно, в основном молчали. Мама пила чай с конфетами, предварительно очищала салфеткой от червяков и мушек, отец похрапывал, полусидя на круглых подушках. Вздрагивал, когда к нему обращались, невпопад отвечал, тут же под недовольное журчание жены вновь откидывался на разноцветные валики. Недалеко в большом тазу тётя Ляля стирала бельё. Рядом носились сыновья, из пистолетов пускали мыльные пузыри.
– Хватит уж, – кричала им тётя Ляля, ласково шлёпала мокрой тряпкой. – Вот тебе! Вот! И тебе вот.
У неё хорошее настроение, похороны соседки прошли мимо, задели только рассказом. По обычаю хоронили быстро. Утром умерла, до захода солнца закопали, словно посадили новый урожай.
Дверь ворот открылась, зашёл Сухроб, и все поняли, что у него серьёзный разговор. Вырядился в чёрный шерстяной костюм, купленный ещё на свадьбу, белую нейлоновую рубашку с галстуком. Нервно тянул шею, дёргал плечами, словно пытался удобно устроиться в непривычной обстановке. Костюм стал великоват, топорщился мятыми складками. Стоял, вздыхал, переминался с ноги на ногу. Гульчачак при
