Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Как ни странно, впервые она это сказала в школе не потому, что в это верила, а потому, что бунтовала. Просто мессу она ненавидела куда сильнее, чем любила растения, и у нее уже кончились оправдания, чтобы пропускать поход в церковь. Хотя на самом деле она, пожалуй, ненавидела отца Эутимио. Во-первых, она не понимала, почему должна звать отцом кого-то помимо своего отца, а во-вторых, Эутимио мало того что носил допотопное имя, так еще и все время пытался усадить кого-нибудь из девочек себе на колени и запустить ей руку под клетчатую юбочку. Поэтому Канделария стала все время ходить в физкультурной форме, которая представляла собой ужасный костюм синего цвета с двумя белыми полосками по бокам. Зато в нем можно было съезжать по перилам, ходить колесом и сидеть как угодно, не выставляя при этом трусы напоказ. Монахини были чрезвычайно этим озабочены. Они все время тщательно проверяли, в какой позе сидят девочки, и Канделария решила, что такое повышенное внимание к сидячим позам объясняется не стремлением исправить осанку, а тем, что монашки просто любят смотреть на чужие трусы. Она начала догадываться о том, какой силой наделено то, что скрывается под трусами, но не придумала, как спросить у матери, в чем заключается эта сила и для чего она нужна. Спортивный костюм защищал ее от взглядов и прикосновений к верхней части ног, зато облегчал руке Эутимио путь под футболку. К счастью, Канделарию исключили из школы еще до того, как у нее стала расти грудь, так что ни святой отец, ни кто-то другой не пытался ее трогать. К тому же у остальных девочек грудь уже округлялась и наверняка была более привлекательной и аппетитной, чем у нее.
Она ни за что не призналась бы в этом, но в глубине души была рада, когда ее исключили, даже несмотря на то, что родители тогда страшно поругались. Странно получалось: она больше не ходила в школу, так что монашки не стояли у нее над душой весь день и шаловливая рука Эутимио ей не угрожала. Мать обращала на нее мало внимания, отец бесследно исчез, а брат был ноль без палочки. И вот теперь, когда совершенно некому было ее судить, она заказала зеркало больше себя ростом, чтобы от нее не укрылся ни один недостаток. Ей казалось, что смотреть на себя голую — страшный грех, который никто не сможет ей простить, и все-таки ей отчаянно хотелось на себя смотреть.
Вид своего обнаженного тела привел ее в смятение. Она закрыла глаза, снова открыла, но перед ней было все то же тело, такое непохожее на то, каким она его помнила. С этих пор оно запомнится ей таким навсегда, как бы ни менялось с годами. Ее грудь напоминала два стеклянных шарика для игры, пытающихся пробиться из грудной клетки наружу. Отец Эутимио был бы очень разочарован. Канделария потрогала шарики, и они затвердели, как будто и вправду были стеклянные, но при этом оказались очень чувствительными. Она не знала ничего, что обладало бы такими противоречивыми качествами. Ей стало больно и одновременно приятно, и от этого сразу захотелось прикрыться. Может быть, как раз поэтому женщины все время придумывают, чем закрыть грудь и замаскировать ее форму. Надо будет попросить мать купить ей что-нибудь для этого.
Приятно — это точно нехорошо. Канделария вспомнила уроки религиозного воспитания, где первостепенные места занимали страх и наказание. Вот такие вещи Богу нравились, а удовольствие — нет, ни в коем случае. Тогда получалось, что отец Эутимио очень противоречивый, если предположить, что привычка совать руки под школьные юбки доставляла ему удовольствие. А Канделария предполагала, что доставляла, поскольку не видела более веской причины, по которой он стремился бы это делать при любой возможности. И еще потому, что он закусывал губы и прикрывал глаза, когда это делал. Другое возможное объяснение было в том, что Бог разрешает Эутимио испытывать удовольствие, а ей — нет. А тогда выходило, что Бог, мало того что несправедливо относится к женщинам, еще и сам себе противоречит. Разве не говорил Он, что мы все равны? Канделария совсем запуталась. Зря она не слушала учителей на уроках.
Почти испугавшись собственного удовольствия, она подхватила с пола трусы и майку и поспешила надеть их обратно, но прикосновение хлопка только заставило ее осознать новую и прежде неведомую чувствительность. Оказалось даже приятнее, когда к ней прикасается что-то постороннее, как ткань, а не собственная рука. Может, как раз поэтому люди и собираются в пары, подумала она, и от одной этой мысли кровь быстрее заструилась по венам. Она чувствовала бег крови, и ее лицо заливалось краской в цвет волос. Чувствовала, как сердце забилось быстрее, но еще при этом что-то билось у нее между ногами и вообще по всему телу. Ей показалось, что она плавится внутри, и пришло в голову, что испытывать такие ощущения наверняка греховно, но от самой мысли о том, что она грешит, стало еще приятнее. Может быть, она тоже противоречивая. Ей хотелось остановиться и хотелось продолжать начатое, что бы это ни было. Хотя, по правде говоря, она сама не понимала, что происходит, как это продлить и как довести до конца. И вообще не знала, есть ли конец у чего-то подобного.
Ее дыхание зачастило в такт мыслям, бегавшим теперь без всякого порядка, пересекая границы, которые раньше их сдерживали. Канделария воображала очень странные вещи, которые вызывали у нее удовольствие и тревогу одновременно, поэтому, когда дверь ее комнаты открылась, у нее так екнуло сердце, что она чуть не умерла от страха. Она увидела в зеркале силуэт Габи и удивилась, с какой естественностью та сразу отвернулась: «Извини, я должна была постучаться». В этот день Канделария познала ценность личного пространства. Более того, повесила на дверь записку: «Без стука не входить». И все в Парруке приняли это во внимание.
* * *
Первый выстрел прогремел на рассвете. Шел дождь, день все никак не прояснялся. Крики извещали всех на километры вокруг о том, что попугай купается. Услышав выстрел, Канделария замерла на кровати, решая, что делать. Она представила, как мать, спрятавшись среди своей коллекции круглых камней, уткнулась головой в колени и
