Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
— С Тобиасом что-то не так, с Тобиасом что-то не так, — только и смогла она сказать.
Мать направилась к нему в комнату посмотреть, что случилось. А Канделария вышла из дома, чтобы понаблюдать за ними снаружи, в окно, и когда она увидела этих двоих, таких беспомощных, то вдруг подумала, что не знает, кто из них на кого опирается. Она сглотнула слюну, и та показалась ей очень горькой на вкус, потому что Канделарии было очень жалко смотреть на них и в то же время стыдно, что она жалеет двух людей, которых должна любить больше всех на свете.
Габи пришла с ручья. Она снова была в туфлях, и ее походка снова казалась идеальной. Ее прикрывало только полотенце, обмотанное вокруг тела. Она остановилась, увидев, что Канделария на цыпочках заглядывает снаружи в комнату Тобиаса, и приблизилась медленно, осторожно, как человек, который догадывается, что по ту сторону окна творится что-то важное. Канделария порадовалась, что гостья не обиделась из-за случая с туфлями; Габи действительно думала на нее обидеться, чтобы преподать урок, но все-таки ей стало любопытно узнать, за чем это Канделария с таким интересом подсматривает.
— Что случилось?
— Что я одна на всем белом свете. Вот что случилось, — сказала Канделария.
— Каждый из нас один, солнышко.
— Нет, я однее всех.
— Ты просто только что это поняла. А это кое-что значит, и немало. Смелые люди — те, кто узнал такое в раннем возрасте, этим они и отличаются от тех, кто всю жизнь чего-то ждет от других.
Они помолчали, вместе заглядывая в окно. Канделария задумалась, как это: жить и ни от кого ничего не ждать. Раньше такое ей не приходило в голову, но, похоже, пора было к этому привыкать. «Я одна, одна, одна», — мысленно повторяла она, а орел и мать лежали на поту с открытыми глазами, глядя в потолок и даже не пытаясь подняться. Не потому, что не хотели, а потому, что не было сил.
А может, дело было и в том, и в другом. «Одна, одна, одна», — повторяла Канделария, будто мантру.
— Пойдем им поможем? — спросила Габи.
Но Канделария не ответила, потому что усвоила урок. Я одна, ты одна, они одни, все мы одни… И она убежала к себе в комнату. А на бегу успела досчитать до шестнадцати, прежде чем почувствовала на щеке первую слезу.
Захлопнув дверь, она бросилась на кровать. Вытерла слезы тыльной стороной руки и решила, что счет до тридцати, который якобы помогает не заплакать, — наверняка очередная глупая выдумка отца. Никакой счет не помогает, потому что, когда подступают слезы, они подступают внезапно, как апрельский ливень. Канделария отвлеклась, разглядывая жаб, копошащихся в аквариуме. Глаза у них еще не открылись, поэтому они пока были лишены всякой индивидуальности. Она прикинула сроки и рассчитала, что уже скоро выпустит их в пруд, не дожидаясь, пока луна снова станет полной.
Отец ушел два жабьих поколения — то есть шесть полнолуний — назад. За все это время он ни разу не позвонил; может, это было и к лучшему, ведь если бы он вернулся, то не узнал бы ни дом, ни его обитателей, ни деревья, которые сам же сажал. Она почувствовала, как круговорот времени гонит ее что-то сделать, но сама не понимала, что именно. Уже много дней она чувствовала внутри пустоту и не знала, чем ее заполнить. Казалось, в ее жизни никогда ничего не происходило, а тут вдруг в короткий срок произошло все и сразу. Она подумала, что мир меняется, потому что еще не поняла, что меняется она сама. Канделария повернулась в кровати, потому что больше не хотела видеть жаб. От них у нее появлялись странные чувства и странные мысли. Даже их превращение уже ее не увлекало. Вообще говоря, она не понимала, чем они раньше ей так нравились. Шершавые, мокрые, склизкие. Отвратительные. Они вызывали омерзение.
Повернувшись, она увидела свое отражение на стене, такое четкое, каким никогда его раньше не видела. Сеньор Санторо повесил ей зеркало, пока она отвлеклась на брата. Канделария почти со злобой вскочила на ноги и встала лицом к лицу с этим новым незваным гостем, который вечно будет ее судить. Она увидела свою растрепанную косу, еще мокрую от воды ручья. Распустила ее, чтобы посмотреть, какой длины у нее волосы. До пояса. Их рыжий цвет показался ей не таким рыжим, как раньше, а белизна кожи — не такой белой. Она присмотрелась к своему лицу и на мгновение почувствовала, будто разглядывает его впервые в жизни. Оно уже не было круглым, а щеки — пухлыми. Скулы стали заметнее и придавали чертам лица больше резкости. Нос, который она помнила дурацкой кнопочкой, приобрел решительные очертания. Он был усеян красноватыми прыщиками. Канделария заставила себя улыбнуться, чтобы исследовать рот, и ей показалось, что зубы у нее кривоваты. Они не могли похвастаться белизной, которой щеголяла улыбка Габи, но хотя бы все были на месте. И даже неважно было, что они не такие ровные, как у Габи, потому что ей всегда нравилась собственная улыбка, а особенно то, как от нее все лицо светится. Отец часто говорил, что улыбка — ее главный капитал и, если она всегда будет так улыбаться, ей все на свете будет по плечу. Но только в этот момент она, кажется, поняла, что хотел сказать отец.
Она опустила взгляд ниже, рассматривая свое тело, и удивилась, как изменилась форма ее бедер. Неудивительно, что половина одежды стала ей мала. Пора начинать жевать каждый кусочек по двадцать раз, как Габи, иначе она ни в какие штаны не поместится. Ей вдруг страшно захотелось посмотреть на свое тело без одежды, и она начала раздеваться — потихоньку, чтобы не было так неловко.
Она знала, откуда у нее страх перед наготой, потому что не могла стереть из памяти то немногое, что усвоила от монахинь, пока ходила в школу. Там она привыкла чувствовать себя виноватой. А человек, которого приучили чувствовать себя виноватым, согласится на что угодно, лишь бы избавиться от этого чувства. Лишь бы не стыдиться своих мыслей, своих ощущений, своих фантазий. Ничто не укрывалось от суда этих
