Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
* * *
Санторо вернулся из деревни с полной машиной стройматериалов. Тяжело нагруженный пикап, и без того разваливающийся, опасно качался из стороны в сторону. Санторо с застывшим на лице серьезным выражением, закусив нижнюю губу, вел машину очень осторожно, наверняка опасаясь, что его враги повредили тормоза, чтобы он слетел с какого-нибудь утеса. Канделария выбежала ему навстречу, не столько из любопытства увидеть, что он купил, сколько чтобы убедиться, что среди всего этого груза материалов будет зеркало, которое она ему заказала.
— Похоже, Эдгар, — сказал он, указывая ей на зеркало, — что Канделария теперь в том возрасте, когда она не верит словам матери, что она самая красивая девочка на свете, и хочет убедиться собственными глазами.
— Я не девочка, — сказала Канделария, удивленная не только его словами, но и торжественностью, с которой он их произнес.
Зеркало было больше нее. Оно вмещало все ее тело, и еще оставалось место, на вырост. Канделария хотела попросить сеньора Санторо помочь повесить его на стену в комнате, но, увидев, что он занят разгрузкой материалов из пикапа, решила, что лучше попросит Тобиаса. Она остановилась перед закрытой дверью в комнату брата и впервые в жизни постучалась — робко стукнула один раз, как будто в дверь к незнакомцу. Она постучала еще раз, потому что ответа не было, потом два раза и вдобавок позвала: «Тобиас, Тобиас». Ничего. Третья попытка тоже осталась без ответа, и Канделарией овладело отчаяние, порожденное ее воображением, которое торопилось изобрести самые страшные сценарии, едва что-то шло не так, как ожидалось. Сдавшись перед тревогой, она нарушила приказ Тобиаса никогда не входить к нему без стука. Канделария медленно, как будто против своей воли, повернула ручку, и дверь подалась. Заглянув в щель приоткрытой двери, она увидела кусочек сцены, которая разыгрывалась в комнате.
Первое, что она увидела, обводя комнату взглядом от потолка до пола, были ноги брата в том месте, где полагалось находиться голове. Второе, что она увидела, была задравшаяся рубашка, обнажившая живот и дорожку черных жестких волосков, которая начиналась от пупка и исчезала в штанах. Канделария продолжала вести взгляд вниз и дошла до маски. В ее отверстия были видны закрытые глаза. Она предположила, что брат уже давно вот так стоит на голове, судя по красноте той части лица, которую не закрывала маска. Она несколько раз позвала его по имени, но не смогла разбудить. Она топала. Хлопала в ладоши. Но все без толку. Тогда она решила сделать то, что однажды уже сработало: взяла кастрюлю с пригоревшими остатками какой-то дряни и начала стучать по ней ржавыми ножницами, которые нашла в хаосе на его столе.
Брат грохнулся на пол, как мешок цемента, и очень медленно открыл глаза. В обрамлении белых перьев маски они выглядели красными и крошечными. Он смотрел на сестру не моргая, похожий на умирающего орла. Тобиас не мог говорить, но попытался, и между губами натянулись нити густой слюны, не порвавшиеся, даже когда он раскрыл рот настолько широко, что челюсть хрустнула. При падении у него сломался зуб и отлетел куда-то в бардак. А длинный изогнутый клюв удивительным образом уцелел благодаря несравненной твердости глины, из которой его вылепили.
Канделария проанализировала новую пустоту, нарушавшую симметрию челюсти. Никогда прежде она не присматривалась к зубам брата, но теперь, из-за этой пустоты, не могла отвести от них взгляда. Ее удивило, что такая мелочь, как зуб, способна изменить лицо до такой степени, что неловко смотреть. Хотя она уже знала, что именно в такие моменты и нужно пошире открывать глаза, но сейчас предпочла их закрыть, потому что ей не нравилось то, что она видела: брат лежал на полу, раскрыв рот, будто собирался проглотить ее целиком, демонстрируя пустоту, которую сам даже не осознавал. Брат на полу, раненый орел, струйки крови под носом. Она всегда очень любила Тобиаса, восхищалась им, ставила его превыше всех остальных, но теперь ее чувства граничили с отвращением, презрением, равнодушием. Она не прикоснулась бы к нему даже кончиком пальца, брат стал для нее никем и больше ничего не значил в ее жизни.
— Что случилось? — спросил Тобиас, когда смог наконец разорвать нити слюны и выговорить несколько слов.
— Не знаю, — сказала Канделария, — это я тебя хотела спросить.
— Я тоже не знаю, — сказал Тобиас. — Помню только, что небо было на полу, а пол был на небе, но отрадно видеть, что все вернулось на свои места.
Он попробовал встать, но ноги его не слушались, и он упал обратно на пол. Попытался снова — и снова упал. И еще раз с тем же успехом. Канделария наблюдала за происходящим, вытаращив глаза, в крайнем изумлении. Она была в ужасе. Она понимала, что должна протянуть ему руку и помочь, но ей совсем не хотелось к нему прикасаться, противно было даже думать о том, что падший орел вцепится в ее тело, чтобы встать. Когда-то она с радостью обнимала его, даже если он был весь потный, прыгала на него сверху, чтобы разбудить поутру, несмотря на запах изо рта. Она вспомнила, как собственным гребешком расчесывала ему волосы, какими бы грязными они ни были, и мазала ему спину репеллентом, даже когда ту усыпали прыщи. Каких-то пару лет назад их совместные экспедиции на гору заканчивались тем, что он нес ее на руках. На самом деле она чаще притворялась, что слишком устала, только чтобы он ее понес. В то время для нее не было на свете лучшего места, чем на руках у брата. А теперь все стало иначе.
Многое изменилось с тех пор. Все, по правде говоря. Теперь брат валялся на полу с помраченным разумом, с крошечными глазками, с красным окровавленным лицом. Она видела его ноги,
