Всклянь - Коля Андреев

– Опять пьяный! – крикнула какая-то из мам. – Я щас буду звонить в полицию, у нас тут дети!

– Да у него сын в полиции, всегда отмазывает. Не первая ты звонить собралась, тут надо куда повыше писать. В прокуратуру. Или в ФСБ.

КамАЗ сдал назад. Велосипед выглядел как жвачка, которую два дня не вынимали изо рта.

– Пацан, твой?

Дед порылся в карманах. Достал горсть мелочи. Протянул.

– Это. Я потом. Давай. – И поковылял к подъезду.

Он тоже поплелся домой, велик оставил у грузовика, пару раз оглянулся, сдерживая слезы. Долго придумывал историю, как на них напали бандиты, отобрали ключи и деньги, уничтожили его велосипед и надо бы теперь сменить замок в квартире, но решил, что стоит говорить правду. Про песочницу, про как отряхивался, про звяканье, про то, что подумал, что это всего рубль. Про Деда, про КамАЗ. Про смерть только решил не говорить. Если это правда, что теперь? Она сто процентов у них уже была. И всех внесла в список.

*****

Конфеты давно хотела попробовать; оказалось, они с коньяком, значит, без конфет сегодня. А вот другие. Взяла, притворилась, что читает состав, огляделась – никто не смотрит, – сунула себе под свитер. Что-то надо теперь купить, с пустыми руками выходить нельзя. Взяла пачку чипсов. С нее обещали сотни призов, включая телефон. Конечно, ей никогда не везло. И ладно. Подошла на кассу самообслуживания, пикнула, старалась вести себя естественно, то есть не смотреть с испугом на всех подряд, особенно на охранника. Нажала, что пакет не нужен. Потом – что заплатит наличными. Сунула сторублевку, зазвякала сдача. Сгребла ее, дернула карлик-чек и медленно пошла к выходу. Охранник, худой дед, сутулый и сонный, даже не встретил ее взглядом. Ну и пока. Не выдержала, посмотрела наверх, где тут у них камеры? И налетела на женщину. Почувствовала, как коробка конфет под свитером уперлась в живот. Сука.

– А ты что шляешься?

Перед ней стояла Анна Ивановна, которую в фонде звали просто Аннет, потому что она всегда говорила «ан нет». Сегодня же пятое. Пятое! Аннет вопросительно воткнула в нее жабьи глаза. Голова трясется немного, руки в боки. В нос пробрался запах пота.

– Я завтра внесу за комнату, прямо утром, все внесу.

Аннет дернула глазом, будто сгоняя с ресниц муху.

– Утром? За ночь, что ли, разбогатеешь?

– У меня сын поздно вечером будет проездом, у него возьму. Он у меня такой, помогает чем может.

– Улыбаешься, сын, помощник. Ан нет, знаю тебя. Что же он тебя с фонда не вытащил, что же ты до сих пор волонтеришь, работу бы уже нашла, а ты все валандаешься с такими же… – Женщина замялась, оглядывая ее в который раз с ног до головы. – С такими, как ты, была. Щас же уже молодец, да?

– Я утром занесу, Анна Ивановна.

– Или мужика нашла? Куда ж ты на ночь глядя? Темнеет.

– Гуляю вечером, десять тысяч шагов надо проходить. Для здоровья.

– Хорошо, о здоровье думаешь. Что ж ты раньше не думала, когда наливалась до краев?

– Всего доброго, Анна Ивановна.

В фонде учили: осознавай все вокруг, перечисляй, что видишь, слышишь, запахи. Она послушно бормотала: парковка, мокрый асфальт, впереди моя остановка, там три человека, а вот уже четыре. Они хмурые, и я хмурая. Ничем не пахнет. Шумит дорога. Стало легче, она глубоко вдохнула апрельский холод. Достала из кармана холщовую сумку с логотипом фонда, положила туда чипсы, не стесняясь, вытащила из-под свитера коробку с гремящими конфетами, полюбовалась и – тоже в сумку. Что я чувствую? Беспокойство, страх, тревога. Завтра отдать за комнату. Сегодня пойти взять.

В автобусе привычно меняла место, постояла у одной двери – все молчат, – протиснулась к задней – там две женщины обсуждали день. У одной на плече сумка призывно раззявила нутро.

Бери. Нет.

Бери. Нет.

Ну как хочешь.

Она вышла на «Театральной», руки тряслись. Побрела в сторону многоэтажек на Есенина. Уже совсем стемнело, но ждать еще долго, очень долго. Остановилась около бабули, та на коробке разложила шерстяные носки.

– Мягкие?

– Деточка, очень мягкие. И теплые. Один размер, по двести рублей.

– У меня только сто, бабуль.

– Ну, скажешь тоже.

– Пожалуйста, очень мне понравились. Как представлю, хожу в них как Дюймовочка, шаги легкие, тихие, будто мне снова шестнадцать.

– Ладно уж. Торговля не торговля, одна беда от вас. Забирай.

Бродила час. В ларьке попросила кофе, черный, побольше сахара.

– Не уснете же! – задорно сказала девчонка в фартуке. У нее брекеты, видимо, их и отрабатывает, молодец.

– А мне и не надо, в ночную работаю. Сыну на институт коплю.

– Мне бы такую маму! Держите.

– Спасибо. Ой, тут у меня пяти рублей не хватает. Давайте я занесу?

– Да ладно, ничего страшного.

– Ну спасибо!

В фонде учили: чувствуй вкус того, что ешь. И того, что пьешь. Зло невкусное, а добро – пальчики оближешь! Конфеты были что надо. И кофе. И вечер. И новая лавочка во дворе, который освещался только окнами и минута за минутой становился темнее. Она свое окно вычислила три дня назад, тогда свет погас почти ровно в десять, стало быть, работяги, рано встают. У таких – самый крепкий сон в полночь, в час ночи, где-то в этом промежутке. В три или четыре утра уже не то: организм отдохнул, любой шорох как будильник. Она знала все про спящих, потому что ходила по квартирам уже полгода. Четыре раза в месяц, на шесть – итого двадцать четыре. Как конфет в коробке. Доела последнюю, сняла с шеи ключ. Пора.

****

Ему снилась Алиса, которая показывала на него пальцем и кричала, что он жалкий червяк, когда скрипнул пол.

Конечно же, он не подпер дверь креслом.

Нельзя открывать глаза. Это всего лишь мама, встала в туалет. Нельзя открывать глаза. Или папа. Надо снова заснуть.

Скрип.

Очень медленно. Вдруг он перестал дышать: так медленно, такие большие промежутки времени между скрипами – значит-значит-значит, кто-то крадется, мама в туалет идет вот так: скрип-скрип-скрип, а тут скрип – и – потом – только – вот – скрип. Может быть, просто полы сами скрипят? Что-то там с досками. Под линолеумом. Мыши? Могут быть на четвертом этаже мыши? Наверное, мыши.

Скрип.

Нельзя открывать глаза. Он натянул на голову одеяло. Позвать папу? Крикнуть?

Дверь. Шшшшш. Так громко стучит сердце, что сейчас это, то, что скрипит, то, что открыло дверь, сейчас оно догадается, что он не спит. Не дышать, не дышать.

Шуршит. Перестало.

Вдруг что-то тронуло его одеяло. Осторожно, спокойно, поправило одеяло, подоткнуло под бок. Мама? Страшно смотреть.

Скрип – уже не здесь, уже в коридоре.

И еще дальше – скрип.

И щелк.

И тихо.

Он досчитал до ста и вылез из-под одеяла. Зажег торшер у кровати. Поморгал. Знакомые предметы в знакомой комнате, всё как всегда. Неужели его этой ночью внесли в список?

Сердце стукнуло – бах!

У двери на полу стояла белая холщовая сумка. Он осторожно подошел, потрогал ногой и услышал, как внутри что-то хрустнуло. Постоял, сжав зубы. Открыл. Улыбнулся. Пачка чипсов. И сотни призов, о которых кричала упаковка.

⁂

Забирать ключи ей пришлось учиться уже после военного городка.

Там, как оказалось, мало кто запирал двери на ночь. Все друг друга знали, жили беспечно. Всего-то и надо: разуться в подъезде, осторожно открыть дверь и посмотреть, где стоит женская сумочка. Привычное место – на какой-нибудь нелепой тумбочке, под висящей одеждой. Через месяц, после четырех удачных походов, люди всполошились, ее остановили ночью двое мужиков лет под пятьдесят и допытывались, куда она, к кому, почему так поздно. Сказала, что к сыну, они предложили проводить, а она предложила вызвать полицию, потому что – слышали, воруют как у нас? Отстали. Пробиралась через рельсы, обратно той же дорогой идти не хотела, домой вернулась на рассвете. Противно вспоминать.

Тогда она нашла новый способ. Детские площадки, многолюдные, где легко прикинуться мамой. Дети бросали ключи где придется, главное, подождать и уйти спокойно. Она даже нашла на помойке старую детскую