Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски
По скрипу гамака я поняла, что Петров все еще на нашей стороне, среди живых. Он лежит как большое пугало, его темные выпученные глаза смотрят на меня. Я подхожу ближе и кладу фрукты ему на колени.
Он машет мне рукой, в которой держит книжку.
— Ты Кастанеду читала, баба Дуня?
— Нет.
Я сажусь на стул с отпиленной спинкой, который Петров выставил во двор, и складываю руки на коленях.
— Ты ведь с чтением вообще не особо?
— Что?!
— Я говорю, ты же никогда особо не читала? — орет Петров, хотя я прекрасно его слышу.
— У нас дома книг не было. Журналы разве что. И справочники по работе. Учебники, когда училась. Я их все отдала Ирине, когда она начала изучать медицину.
— Все? Ничего не осталось?
— Нет, все отдала.
— А если тебе надо что-то посмотреть?
— Мне уже ничего смотреть не надо. Что мне нужно, я и так знаю.
— Странная ты. У меня все наоборот. — Петров небрежно бросает книгу на землю. — И не скучно тебе без книг?
— Не скучно. Мне всегда есть чем заняться.
— Чудная ты, баба Дуня.
На это я не отвечаю.
— Ты слышала об интернете?
— Слышала. — Я действительно слышала. — Но не видела.
— Да где бы ты его увидела. Мы живем в каменном веке. Зато есть телефон-призрак, который раз в год работает непонятно как.
— Не все в жизни поддается объяснению.
— От любого другого человека это прозвучало бы как жуткая банальность.
Вот так Петров и разговаривает. Книги ему нужны, как алкоголику бутылка. Когда ему нечего читать, он становится несносным. И ему всегда мало. В Черново нет государственной библиотеки, так что он уже проглотил тут все, вплоть до руководств по эксплуатации, которые старше его самого.
— А телефон сработает, когда до меня очередь дойдет? Или Марья и мне яму выроет?
— Посмотрим.
— Тебя ничем с толку не сбить, а, баба Дуня?
Я не отвечаю. Письмо Лауры прожигает мне кожу. У меня от него уже рана. Петров внимательно на меня смотрит.
— Ты иногда рассказываешь о дочке, а почему никогда не говоришь о сыне?
— Он еще дальше. В Америке.
— Америка большая. Где именно?
— На океанском побережье. Там жарко и растут апельсины.
— Флорида? Или Калифорния?
— Не знаю.
— Почему он тебе не пишет?
— Он присылает открытку на Рождество. На американское Рождество. Женщины его не интересуют.
Петрову нужно всего полсекунды, чтобы переварить эту информацию.
— Ты поэтому от него отреклась?
— Ни от кого я не отрекалась. Но хорошо, что он теперь далеко.
— Скучаешь по нему? — Он смотрит на меня изучающе.
Я опускаю взгляд в землю. На участке Петрова почва песчанее, чем у других, она впитывает больше воды. Голос Петрова как шелест ветра. Он рассказывает, где успел побывать. Что он и в Америке жил, в Нью-Йорке и Калифорнии. Что он поездил по свету. Что некоторые люди не едят не только мясо, но и яйца и молоко, а еще кожаную обувь не покупают из-за животных. Такие истории то и дело вырываются из Петрова, и я их уже слышала. Он болтает, как испорченный радиоприемник. Но он еще здесь и вот откусывает половинку огурца, который я ему принесла.
— Значит, ты и по-английски говоришь, Петров?
— Конечно, говорю.
Письмо Лауры пульсирует у меня в рукаве.
— И другие языки знаешь?
— Знаю.
Было бы так легко попросить его. Не то чтобы я имела что-то против Петрова. Просто я ему не доверяю — и другим тоже.
— О чем думаешь? — Он тянется к персику.
— Думаю, что мы с тобой совершенно не похожи.
— Если тебя когда-нибудь здесь не будет, баба Дуня, Черново исчезнет.
— Не думаю.
Он выплевывает косточку от персика и провожает взглядом ее полет.
— Как думаешь, из нее вырастет новое персиковое дерево?
— Нет. Персики обычно размножают черенками.
— Я имею в виду, забудет ли природа когда-нибудь, как с ней поступили? Через сто, двести лет? Будут ли здесь жить люди, счастливо и беззаботно? Как раньше?
— А ты откуда знаешь, как здесь было раньше?
Быть может, он сейчас смотрит на меня немного обиженно. Он здесь единственный, кто так разговаривает, и мне это кажется неправильным. Это текст из газеты, и с нашим Черново он не имеет ничего общего.
— Спасибо за огурцы и персик, — кричит мне вслед Петров, когда я ухожу.
Я замечаю, что путь по главной улице занимает на пару минут больше, чем обычно. Проходя мимо огорода с могилой, я замечаю, что кто-то посыпал зарытую яму розовыми лепестками.
* * *
Печаль нападает на меня без предупреждения и, как обычно, не вовремя. Тревоги копошатся в черепе, я перестаю ясно мыслить. Такие моменты переносят меня в прошлую жизнь. Разговор с Петровым — хороший катализатор. Он задает вопросы, которые попадают прямо в сердце и на которые нет ответа.
В первый год в Черново мне задавали много вопросов. Самые сложные были от Ирины. Самые бессмысленные — от журналистов. Они следовали за мной по пятам, наряженные в костюмы защиты от радиации, как космонавты. «Баба Дуня, — перекрикивали они друг друга, — какой сигнал вы подаете общественности? Вы хотите выжить там, где больше нет жизни? Вы позволите родным к вам приезжать? Какие у вас анализы? Вы проверяли щитовидку? Кому вы позволите переехать в ваше село?»
Не знаю, дошло ли до них, что это не мое село. Я пыталась с ними говорить, показывала дом и огород, другие дома, которые тогда стояли пустые. И это было ошибкой, следовало избегать камер и захлопывать дверь перед носом у журналистов. Но меня не так воспитывали, и воспитание перевешивает несколько десятков лет работы медсестрой.
— Не надо было им говорить, что ты любишь эту землю, — поучал меня потом Петров. — Они видят в этом провокацию, намеренное преуменьшение масштаба аварии. Они возненавидят тебя за то, что ты позволила использовать себя для пропаганды.
— Ага, надо было им сказать, что мне все равно, сегодня умереть или завтра, так, что ли?
— Может, и так, — ответил Петров.
Письмо Лауры гневно горит у меня на душе. Слишком много на меня навалилось. Нужно найти способ его прочесть.
На следующее утро я сижу на скамейке
