Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
Калининградская область. Янтарный. Едем поздним вечером из аэропорта в поселок: по сторонам от темных дорог тополя, на каждом лента, отражающая свет фар. Местные называют эти деревья последними солдатами рейха. Продираемся сквозь рванину тумана. Прошмыгнула лиса. То и дело машина съезжает с асфальта и трясется по булыжнику, мощенному еще при тевтонцах. Встречники сбавляют ход и выключают дальние фары: столкнуться на такой дороге – верная и мгновенная смерть. В поселке совершенная тьма: единственные источники света – экраны телефонов у пьяных подростков и звезды над головой (те самые, кантовские, надо полагать). Еще мерцают янтарные плиты на фасаде ресторана, куда мы пришли ужинать. Сам ресторан больше походит на мавзолей, тоскующий по будущему диктатору. В гостинице мы живем на последнем, третьем этаже. Между пролетами висят картины ужасного качества на готические сюжеты в духе «Грозового перевала». У лестницы стоят детские кроватки. А вот это и правда страшно. По легенде, лет двести назад дочь хозяина бросилась с утеса из-за неразделенной любви. Бедная легенда, не хватает дождя из янтарей раз в год или жалостливой прусской баллады, которую иногда по ночам настанывает прибой. Впрочем, любой вымысел проигрывает самой жизни. Легенда, в отличие от реальности, хотя бы оставляет тебе выбор в нее не верить. 1 февраля 1945 на берегу были расстреляны и забиты прикладами около тысячи евреев. Путешествуя по области, не покидает чувство, что мы, русские, так и не сумели обжить эту землю. Все выглядит заброшенным и покинутым. Мы не сроднились с этой землей и до сих пор как будто проживаем в ней, как временный гость в съемной нелюбимой квартире.
Гущин отставил телефон. Вона что. Мы, русские… Не сумели обжить, значит… Мы, – говорит, – не сумели обжить. Свинья. Они все почему-то, когда деру дают из России, сразу начинают не своими голосами оттуда петь. Гущин запустил пустую бутылку в кусты. Под постом было полторы тысячи лайков. Он почитал комментарии – редкие гневные возгласы тонули в общей патоке комплиментов. Гущин захотел перелогиниться и написать все, что он думает про не сумели обжить. У него был альтернативный аккаунт, или «рупор ярости», как Гущин сам его называл. Но все-таки передумал. Полистал его посты. Нашел короткую заметку о поездке в Ульяновск.
Ульяновск. Белый, белый город. Сахарная Волга. Блюз по утрам в пустом ресторане гостиницы. Нет ничего хуже блюза по утрам. Все знают друг про друга все. Персонал изучает соцсети каждого нового постояльца. Меланхоличный официант, раздвигая занавески, спрашивает, мыл ли я перед едой руки. Получив положительный ответ, замечает: «Какая у вас интересная фамилия. Немецкая?» – «Конечно», – вру я. «Спасибо за „Ленту“», – говорит он. «Пожалуйста», – отвечаю я. Крепкий мороз. Мысли двигаются с сопротивлением, как будто под водой. Солнце светит ослепительно, чтобы не было сил рассмотреть подробности домов и проспектов. Безлюдные улицы. На Соборной площади нет ни одного собора. Каждое мужское лицо – со шрамом. Каждая женщина смотрит не в глаза, а поверх тебя и немного вправо. Как будто хочет иметь дело не с тобой, а с твоим ангелом-хранителем.
Ах ты ж, с ангелом-хранителем. Нет ничего хуже вычурной простоты. Около двух тысяч лайков. В том числе от Инги Рустанович. Противно. Его недавний пост про деда, который погиб под Волоколамском в октябре сорок первого, она вниманием не удостоила.
Гущин встал со скамейки, свернул с центральной аллеи. Тополя были в крапинах вороньих гнезд. Статуи нимф и львов наконец высвободили из деревянных ящиков, куда их заколотили на зиму. Почему-то вспомнилось, как в детстве родители хранили на полке в шкафу связки недозрелых бананов. В один день отец открыл шкаф, чтобы забрать бананы, а их там не оказалось. И они обвинили в краже Олега. Но он знал, что не брал их. И зачем ему было воровать зеленые несладкие бананы? Их все равно невкусно было есть. Он так и не узнал, почему бананы исчезли, кто их на самом деле забрал. Или это все ему приснилось? И не было никогда никаких бананов в шкафу?
Он подошел к пруду. Сквозь салатовую ряску, мимо коряг и кувшинок пробирался какой-то зверь – должно быть, ондатра. В пасти она несла ветку. Гущин подумал, что, наверное, это очень счастливая ондатра. Уж точно счастливее, чем он, Гущин. Она знает про свою жизнь все, что ей нужно знать. Знания сверх необходимого ее не интересуют. Добившись своего, сдержанно радуется результату. Ей не надо унижаться ни перед кем, прося о помощи. Если ее планам не суждено сбыться, она не впадает в отчаяние, не жалуется на судьбу. Что бы ни произошло, она все принимает со стоическим равнодушием. Ее родители уходят в срок, не раньше и не позже, и ондатре не надо разыгрывать плохой спектакль, бессмысленно борясь за их жизнь. Рисунок ее судьбы строг и прост.
На скамейке сидел бомж. Весь какой-то библейский. Длинные черные волосы. Лицо поросло грязной щетиной и имело странное выражение: в правом глазу надменность, а в левом – досада человека, опоздавшего на поезд. Гущин подумал, что так должен выглядеть Вечный жид. Точно, это же Агасфер. Приглядевшись, Гущин понял, что один глаз у него не видит. Нищий зевнул, и Гущин с отвращением почувствовал, что и сам заразился зевотой. Ему было противно, но ничего поделать он уже не мог, и ему пришлось зевнуть. Бомж как будто понял это, простодушно улыбнулся и протянул Гущину чекушку водки. Гущин подошел к нему, в два глотка опустошил бутылку, бросил ее в бомжа и направился к выходу.
Жить надо будет еще очень, очень долго. Гущину скоро пятьдесят, а он толком еще даже седеть не начал. Очки стал носить только в прошлом году. Он надеялся, что судьба подготовила ему какой-нибудь мгновенный сюрприз. А лучше не только ему, а всем сразу, да, всем. Кроме этого бомжа. Да, пусть начнется трансатлантическая война. Мир закружит в роскошном ядерном вальсе. А выживет только этот бомж. Ничего не будет, никого не будет. Все потонет в презрении и нелюбви. Ни у кого даже не будет желания поплакать над миром,
