Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
В начале марта, в день похорон, погода стояла морозная, но народу было так много, что Гущин сначала подумал, что это случайно смешались две процессии: основная часть провожает кого-то другого, важного и известного, а к маме пришло человек десять от силы. Но вся эта толпа пришла проститься именно с ней. Он только не мог понять, откуда они обо всем узнали. Он толком ничего не организовывал, ни о чем не договаривался. Вообще, все устроилось как-то само собой, как во сне, и это ощущение нереальности происходящего только нарастало. В то время как батюшка читал литию, он разглядывал могилы вокруг. Один памятник особенно привлек его внимание. С овальной фотографии смотрел парень лет тридцати, и выражение его лица было спокойным, уверенным, как будто подготовленным ко всему, что должно было с ним скоро произойти. Удивительнее всего было то, что погода на фотографии была точно такая же, как сейчас на похоронах: те же грязные сугробы, голые ветки, черные прогалины. И можно было предположить, что пейзаж на могильной фотографии будет меняться в соответствии с сезоном: в мае молодой человек сменит пальто на легкую куртку и позади него будет цвести сирень, потом, в июле, он останется в футболке и так далее.
Совсем не было родственников, зато пришло много народа из школы, где мама проработала двадцать пять лет. Например, был директор. Он подошел к Гущину, долго тряс ему руку, превозмогая одышку, и, пшикнув два раза в рот из ингалятора, сказал, что Юлию Сергеевну любили, любили как профессионала, как товарища. А любовь коллег и учеников (навострил палец в небо) – это главное признание педагогического таланта и заслуг. Пришли какие-то старые учителя и ученики. Принесли два венка с лентами. А какой-то мужик с гипертоническим багрянцем на лице еще с отпевания все норовил всучить ему сборник своих стихов, прознав откуда-то, что Гущин имеет отношение к литературному миру. Этот же мужик не отходил от него и на поминках, которые организовали в актовом зале школы. Гущин в конце концов ему нагрубил.
Потом все было как в дымке. Он помнил, что парты сдвинули буквой «Т» и они были заставлены канапе в форме корабликов: кусочек белого хлеба, мачта – сабелька, и на нее нанизана ветчина – парус. «Никакой кутьи. Это наше фирменное школьное блюдо – морфлот!» – отрекомендовал бутерброды директор. Гущин быстро напился, кажется, с кем-то поругался. Через часа три на сцене появился баянист, потом какие-то младшеклассники выстроились в каре и стали петь патриотические песни, а потом и вовсе включили что-то танцевальное. Директор подошел чокнуться с Гущиным, обнял его и крикнул на ухо, что провожать надо весело, а то у них там много дел еще впереди.
– У кого? – спросил Гущин.
– Как у кого? У покойников. Вы Писание читали? Теперь самое интересное начинается, и так до Страшного суда. Хотя и после него тоже еще неясность некоторая сохраняется.
Гущин, уже изрядно пьяный, уплетал очередной кораблик и грустил: ему никогда не приходило в голову, что ведь, действительно, ни о каком покое после смерти мечтать не стоит. Если ты, конечно, верующий. Там еще много всяких мероприятий запланировано. В какой-то момент он и правда подумал, что спит. И на душе от этой мысли стало спокойнее. Сейчас он проснется, и все пройдет. Он даже улыбнулся от облегчения. Но сон все никак не улетучивался. Он больно уколол себя сабелькой от канапе в безымянный палец. Нет, все, к сожалению, по-настоящему.
Он еще выпил. Дальше ничего не помнил.
Проснувшись на следующее утро, в восемь часов, он обнаружил в одном кармане склад пластиковых сабелек, в другом – книжку стихов. Гущин раскрыл ее и прочитал:
Моя кудрявая Рассея,
От Кемерово до Твери
Прошел я, щедро мудрость сея,
С девизом «Веруй и твори!».
Он не чувствовал ни горя, ни освобождения. Вообще ничего. Маме было семьдесят два, хотя она не выглядела на свой возраст. Он знал, что последние лет двадцать она по инерции проживала остаток жизни, но на самом деле умерла очень давно, в тот день, когда не стало ее мужа и отца Олега. В середине нулевых она вышла на пенсию, сутками сидела дома, смотрела телевизор и посещала церковь три раза в неделю. Старость – это когда ты беженец в собственном теле. И он видел, как год от года мать отвыкает от своих ног, рук, как все хуже работает память, как она сама себе становится чужой. Почему люди не исчезают в мгновение? Зачем и кому нужно это долгое неотвратимое унижение? И его самого ожидает все то же. Он оглядывал ее вещи: расчески, спортивные медали из пионерского лагеря, молочный зуб, три янтарных камешка, детские вырезки из журналов моды, готовальни, брошки и серьги, открытки, пустые флакончики от духов, – и он представил, как все эти вещи уходят вереницей из квартиры и бредут на кладбище справлять тризну по своей хозяйке. Ведь и они тоже умерли. Им теперь тут делать совсем нечего. Вот почему в древности рядом с покойником клали его любимые предметы. Конечно, не для того, чтобы ему на том свете было чем себя занять от скуки. Просто время жизни этих вещей истекло вместе с уходом хозяина. И Гущин снова почувствовал, как он наполняется до краев презрением к этому миру, в котором зачем-то сохраняется обманчивая, никого не согревающая теплота. Эта теплота еще в раннем детстве дает твердую надежду на возможность порядка, на то, что труд и терпение обязательно принесут свои плоды. Но эта надежда только сбивает с толку, портит зрение, отбивает нюх и искажает слух, обращая всю жизнь в череду галлюцинаций, а к старости словно сдирает с тебя кожу и оставляет ни с чем. И вот он глядел на себя и не мог понять, где он.
А через несколько дней после похорон в форточку влетел воробей, и это было как запоздавшее предзнаменование маминой смерти.
Гущин оделся и вышел на улицу. До парка идти было минут пятнадцать. Хмель успел выветриться, поэтому он решил заскочить за пивом. Выйдя из магазина, он сделал глоток и почувствовал, как
