Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Литен перекинул длинную ногу через перекладину.
— Очень даже неплохо, не правда ли? — сказал он. — Такое чувство, словно все это возвел не кто иной, как сэр Кристофер Рен![211] Да и название под стать этой красоте. Место называется Полный Круг.
Он рассказал мне историю этого места. Оно было обустроено после Реставрации семейством Картерон[212], чьи обширные владения примыкали к этим холмам. В те времена лорд Картерон был другом Веселого Монарха[213], но дом он построил не в качестве убежища для оргий. Возможно, он устал от мрачного великолепия кафедрального собора Картерон и захотел обрести собственный дом, а не тот, что выбрали для него его предки. У него был изысканный литературный вкус. Об этом свидетельствуют его изящные подражания Марциалу, его приятным «Буколикам» и его более чем достойным гекзаметрам «Ars Vivendi»[214]. Будучи дворянином самой высокой пробы, он обладал лучшими навыками своего времени, необходимыми для того, чтобы отстроить свой отшельнический дом, и здесь на целые месяцы он уединялся с друзьями-единомышленниками в мире книг и садов. Похоже, у него не было недоброжелателей, современные мемуары отзываются о нем снисходительно, и Драйден[215] оказал ему внимание, уделив четыре хвалебные строки.
— Старый себялюбивый пес, — сказал Литен. — У него хватило ума не лезть в политику и наслаждаться жизнью. Его душа — в этом маленьком домике. На своем жизненном пути он сделал только один опрометчивый шаг: стал папистом, опередив на несколько лет короля, своего господина!
— Что же было после? — спросил я.
— После? Когда он умер, поместье перешло младшей ветви Картеронов. Они покинули его в восемнадцатом столетии, и семейство Апплби забрало поместье себе. То была веселая компания сквайров-охотников, библиотеку, собранную прежним хозяином, они послали, извиняюсь, к чертям собачьим. Старый полковник Борроуби был еще жив, когда я приехал в Борроуби. Когда ему было почти семьдесят, что-то внутри у него пошло не так, и врачи запретили ему принимать спиртное. Не сказать, чтобы он слишком много пил, но вел он себя вполне прилично. Однако докторские запреты добили бедного старика. Он признался мне в том, что ему открылась удивительная истина: в течение долгой и, как он надеялся, общественно полезной жизни он ни разу не был вполне трезв. Он был добрым человеком, и я долго скучал по нему, когда его не стало… Дом перешел к дальнему родственнику, которого звали Гиффен.
С этими словами Литен устремил взгляд вдаль, и, похоже, он был чем-то озадачен.
— Джулиан и Урсула Гиффен… Полагаю, вам известны эти имена. Они всегда охотятся парой и пишут книги по социологии, а также самой современной этике и психологии, и названия у них всегда типа «Новое это или то» или «В направлении к чему-то такому или к чему-то другому». Вы знаете этот сорт людей. Они погрязают во всех лженауках. Вроде бы приличные люди, но тип всегда можно угадать. Я столкнулся с ними в деле, которое вел в Олд Бейли[216], я тогда защищал хулигана, обвиненного в убийстве. Он заслужил повешение по двадцати пунктам обвинения, в этом я не сомневался, но для виселицы не было достаточно улик. Доддридж, судья, был плох как никогда, это было как перед тем, как его вынудили уйти в отставку, и его обращение к присяжным стало своего рода шедевром неправильного напутствия заседателям. Получилось то, что, как говорят в народе, не разбери-поймешь. Вспыхнул скандал, который поднял на ноги всех пресловутых гуманистов, и, разбирая завалы, устроенные старым Доддриджем, об убийце почти забыли. Вам должно быть памятно это дело: оно неделями не сходило с газетных полос. Именно в связи с этим делом я сошелся с Гиффенами. При всех их заскоках они мне скорее понравились, и я стал бывать у них в доме в Хэмпстеде. Боже, что это был за дом! Ни единого стула, чтобы присесть, а цвета кругом такие, что хотелось плакать. Никогда не встречал людей, у которых бы головы были набиты опилками так, как у Гиффенов!
Здесь я пробормотал что-то насчет того, что он и впрямь попал в довольно странную для него обстановку.
— Да нет, что вы! — возразил он. — Я люблю людей — всех званий, рас и сословий. Моя профессия как раз в том и состоит, чтобы изучать их, потому что без этого юридическая практика была бы скучным и пустым занятием. Существует великое множество людей, подобных Гиффенам, но только не таких добрых, потому что сердца у них действительно золотые. В нынешнем мире это безродные существа, бунтующие против чего бы и кого бы то ни было, что имеет хоть какие-то корни и происхождение. Тут своего рода невинное самодовольство — желание быть людьми, с которых мудрость начинается и на которых заканчивается. Обычно они чувствительны и мягкосердечны, но изматывают себя в извечном разладе с действительностью. Они, видите ли, не умеют строить, потому что им не по душе никакие инструменты, однако к придирчивому критиканству они готовы всегда. Они презирают христианство в любой его форме, но готовы пешком одолеть несчитаные мили, чтобы оказать покровительство какой-нибудь жалкой секте, обладающей тем единственным достоинством, что совершенно новая — в том смысле, что такой не было прежде. Они называют себя пионерами, эти смешные голые человечки, которые без карт отваживаются уйти в холодную пустыню. Как-то Гиффен описал мне себя и своих друзей как смотрящих вперед, но они-то как раз такими не являются. Чтобы схватиться за будущее, нужно крепко удержать прошлое, а прошлое для них всегда — лишь предмет нездорового любопытства. Все они — по шею в грязи современности… Но они худо-бедно добры и невинны — невинны просто до тошноты. Судьба насмешничала, когда обременила их этим противным домишком!
«Противный»? Слово показалось мне не совсем подходящим. Домик медового цвета, окруженный садами, напоминал кроткого голубя. На дороге позади нас раздался звук велосипеда; мы обернулись. Литен двинулся навстречу велосипедисту, покидавшему седло.
Это был довольно высокий мужчина лет, наверное, сорока, обладатель одной из тех пушистых светлых бород,
