У смерти на краю. Тонечка и Гриша - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик
— Бей беды, жди победы, — тихонько промолвила Тоня приговорку матери Катерины.
Защебетали и девочки, предвкушая встречи с родными, со старыми друзьями по владивостокской школе.
Уж ныне сёстрам есть что порассказать! И немало! И нормальным говором, без ошибок, не будут теперь смеяться над ними местные!
— Пап, а ты, вообще, как во Владивостоке оказался? — это с отчаянной храбростью выдала Лиза то, о чём часто задумывались они с Верой, да всё спросить не решались.
Выдернутый из размышлений, Григорий Сергеевич недоумённо уставился на дочь.
— Чего? Ты о чём? О чём спрашиваешь-то?
— Ну, ты выучился на командира-пограничника во Владивостоке, но рассказывал, что родился в Брянске. Это же далеко-далеко, ужас как далеко. А как ты из Брянска-то сюда приехал? На Дальний Восток. Как так у тебя получилось?
— А, вот ты о чём. Хорошо, расскажу.
Лиза и Вера уселись поудобнее, приготовились слушать. Даже рты приоткрыли в знак усиленного внимания. Вот теперь они узнают то, о чём в своих ночных беседах сочиняли истории. Чья версия вернее? Кто из них угадал правду?
Они нечасто могли так запросто поговорить с отцом.
Тот был всё время занят. На службе сутками.
А если выдавался ему свободный вечерок, так «гонял» их по русскому языку или литературе.
Было не до бесед по душам.
О маминых родных, о всей их семейной истории они с Верой давно всё знали. Мама, да и бабушка обожали перебирать родню, делиться новостями и событиями давнего и недавнего прошлого.
Не то про папу — девочки почти ничего не знали о его молодых годах. У папиной мамы — бабушки из Брянска — ни разу не были они в гостях, да и не писали им из Брянска-то, не то что приморские бабушка и тётушки, регулярно присылавшие письма маме Тоне, а теперь уже и им, взрослым девочкам.
А Григорий Сергеевич поглядел в окно, кивнул чему-то, увиденному там в пыльном вагонном стекле, и стал рассказывать.
— Ваш дедушка Сергей, мой отец, работал у барина при доме. Как говорится, был на все руки мастер, во всех делах умелец. А бабушка ваша Фёкла, мать моя, служила у того же барина кухаркой. Ничего, он не злой был, тот барин. Я и сам его помню. В 1912 году, как мне было лет пять, меня отец взял с собой, рубил дрова он, что ли. А я у дороги сидел, прямо на земле. И помню, захотелось мне камушки выкладывать. Я и начал. Прямо у дороги много наковырял и на дорогу выложил, камушек к камушку. Дорога была земляная, грунтовая. И вдруг — едет барин на коне. А я увлёкся, выкладываю камушки. Вот он придержал коня и говорит мне: «Молодец, дорогу мостишь!» И кинул мне денежку. А сам ускакал. У отца нас трое было. Я и две сестры. Жили бедно. Отец девок-то не учил. А меня решил выучить. Платил за меня.
— За школу платил? — удивилась Лиза. — Как это? Учатся же бесплатно!
— Это теперь бесплатно, а тогда платили. Вот я и выучился, настолько, насколько у отца денег хватило. А потом стал с ним работать. Ни коня, ни сохи у нас не было. Брали у соседа. А тот давал на таких условиях: себе вспашешь, и ему тоже всё вспахать. Да… Вот я и пахал, пахал. А потом вышло, мы выменяли себе гармошку. Трёхрядку. Я стал пиликать, лады по слуху подбирал. Так сам собой и научился. И пошло!
— Что пошло? — заинтересовалась Вера.
— Я нарасхват пошёл! Чуть где свадьба или праздник какой, за мной едут. Кто на тройке, кто на телеге — зовут. А жили мы в пригороде Брянска. Далековато. Но по всем деревням окрест я отыграл. Да… Денег-то давали, кто — еды или добра какого… Что ни говори, а жить стало легче. Но насмотрелся я тогда… Дикость такая. Напьются, орут, дерутся. Я на всю жизнь отвращение к выпивке заимел.
Тоня покивала: что правда, то правда. Её Гриша никогда этим не страдал.
— А потом отец мой, дед ваш, в 1924 году поехал в район Луганска на заработки. Соблазнили его вербовщики большими деньгами. Хотел он на угольной шахте денег на коня подзаработать. Там тогда их столько было!
— Столько много коней было? — лукаво спросила Вера, давясь от хохота.
Наконец она отца прищучила! Не всё ему её гонять за неверные словечки да ошибки.
— Ладно-ладно, — миролюбиво признал Григорий Сергеевич, — поймали меня. Не коней, шахт всяких много было… У-у-у сколько! Вот он к одному крестьянину и подрядился.
— Что, что ты говоришь? — поразилась Тоня, внимательно слушавшая его и тоже узнававшая кое-что новое для себя. — Какие такие крестьянские шахты?
— А вот такие! Там, на Луганщине, чуть не у каждого кулака да и середняка своя шахта была. Только дед ваш, Сергей, к плохому хозяину попал. Тот крепи не смотрел, жмотился, думал, что и так сойдёт. А брёвна-то и подгнили. Вот деда вашего и завалило. Насмерть. Нам только потом-потом письмо пришло. Завалило вашего отца, не ждите, мол. Да…
Девочки смотрели на отца во все глаза. Вот оно как… вот что было раньше!
— Да… А у меня мать и две сестры. Кормить, содержать-то надо. Я же один мужик остался. Что ж, я тогда сразу в Сибирь и подрядился. Лес валить. Там платили. Хорошо платили. Вот я с 1924 года и валил этот лес. А народ там у нас подобрался — будь он неладен! Все гуляки! Как получка, так гулянка. А мне и пить с ними не хочется, и ругаться не с руки. Семью же кормить надо…Тогда я придумал: каждую получку я как бы в город уезжаю, как бы гулять. А сам — в лес! Там у меня дерево было одно такое… большое, с дуплом. Вот в это дупло я деньги с получки и прятал. Потом, как накопится, отправлял матери. А ещё там в дупле держал я бутыль самогонки, — Григорий Сергеевич криво усмехнулся, — я на рубаху себе проливал немного, так, чтобы разило от меня сивухой, и домой шёл, ногами кренделя выписывал, как будто выпивши. Вот они и думали, что я всё подчистую в городе пропивал…
Девочки захохотали, радуясь удачной выдумке отца, а Тоня глянула на него с сочувствием
