У смерти на краю. Тонечка и Гриша - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик
Удивительно, но «свернуть» лагерь удалось в срок.
И настал тот час, когда колонна военнопленных японских офицеров выстроилась на лагерном плацу в последний раз.
По желанию «отбывающих» прошло даже нечто вроде «митинга». С одной стороны, собрались все русские работники лагеря: охрана, бухгалтерия, представители городской администрации. Впереди стоял Григорий Сергеевич. Сбоку скромно примостилась и Тоня.
Напротив них разливалось море раскосых жёлтых лиц. По большей части — молодых. Глаза сверкали. И не только радостью отбытия на родину. Туманились слезой.
Странно это показалось Антонине, но многие плакали, не скрываясь, как будто им было жаль покидать эти места, этих странных, но сочувствующих русских.
Вперёд вышел «Полковник, господин Исида». Он произнёс «благодарственную» прощальную речь. Потом подошёл к Григорию Сергеевичу, и они оба поклонились друг другу, прижав руки по бокам. Рукопожатия не было.
Потом оркестр заиграл, и колонна тронулась в долгий путь.
Пока — до железнодорожной станции Советская Гавань-Сортировочная. А там — в поезде до Владивостока…
И — домой!
Антонина проводила взглядом уходящие ряды ушанок, телогреек. Ботинки лихо отбивали шаг.
В добрый путь!
Лагерь опустел.
Как оно всегда случается, возникло странное чувство полной опустошённости. Когда бродишь бесцельно, голова звенит лёгкой грустью, а ноги живут своей жизнью и несут тебя, куда глаза даже и не глядят.
Неожиданно Тоня увидела, что стоит перед знакомой дверью.
Опустевшая больничка…
Толкнула дверь, вошла в приёмный покой.
В середине покоя стоял тот маленький столик.
А на столике лежал красиво упакованный маленький свёрток. Рядом стояла сложенная из бумаги фигурка зайца.
Странно ухнуло сердце…Тоня подошла к столику. На свёртке коряво было выведено её имя — «Тони-сан».
Она аккуратно развернула и… от неожиданности выронила из рук прямо на стол… фотокарточку.
На ней улыбалась счастливая семья «Полковника, господина Исиды»!
— Гриша, зачем это он? Это же его сокровище! Как он мог!
Григорий Сергеевич хмуро глянул на фотографию.
— Это плохой знак, Тоня. Хорошо, что теперь это не моя ответственность.
— Ты о чём? Не пугай меня…
— Подождём известий.
Тоня спрятала фотокарточку подальше. Было больно смотреть на неё и знать, какой страшной смертью умерли эта красивая женщина и девочка с длинной, очаровательно подстриженной чёлкой.
Это сделали американцы. Не должны были, не было им никакой нужды заставлять два японских города гореть в атомном огне.
Но бомбы улетели вниз… на ничего не подозревающие города.
Гриша говорил, что один из самолётов носил имя матери пилота, а на сброшенной бомбе было написано «малыш».
И вот, сгорели, испарились и эта японка, и её прелестная малышка…
А теперь американский корабль повезёт их мужа и отца на родину.
Сколько цинизма в жизни!
57. Советская Гавань. Дорогой «самурайской чести»
Так вот почему
Сакуры чёрным цвели
Этой весною…
В опустевшем лагере пока оставалась и работала бухгалтерия, охрана исполняла положенное, охраняла имущество и строения. Наконец Григорий Сергеевич передал дела начальнику управления лагерями, а Антонина Степановна отчиталась перед комиссией. Составили приёмо-сдаточный акт.
Билеты были забронированы, дата отъезда назначена.
Накануне друзья приходили попрощаться. К Лизе и Вере набежал целый «полк» подружек. Стесняясь и смущаясь, пришли проводить Веру огорчённые «ремесленные». Дети потоптались-потоптались, повздыхали, а потом затеяли догонялки на дворе, играли и в ручеёк. Вера на месте не стояла, мальчишки старались выбрать её в пару. Было так весело, но грустно…
А в доме, где собрались взрослые, Евлампий Петрович сыпал свои «значить» и всё напутствовал отъезжающих. Знакомые из военного городка шумно прощались, просили писать.
Лиза уже бережно упаковала свои бумажные фигурки. И тот последний дар её друга «господина Исиды» — зайца. Лизе сказали, что это называется «оригами». Теперь она всё твердила это слово, чтобы не забыть.
Вещи были уже собраны, и дом стоял чистый и какой-то отстранённо-чужой, будто столько времени и не был он их тихой гаванью, не обнимал их, не согревал, не утешал в печалях, не веселился вместе с ними на радостях.
Ждали выделенную легковушку, чтобы доехать до железнодорожной станции. Сидели, как говорится, «на чемоданах».
Но прямо перед отъездом Григория Сергеевича зачем-то опять вызвали в город в Управление лагерями.
Вернулся он сам не свой.
— Что, Гриша? — кинулась к нему Тоня.
— То, чего я и боялся. Пришло известие из Владивостока, что некоторые японские офицеры, в том числе многие из нашего лагеря, покончили жизнь самоубийством, когда поднялись на борт американского корабля. Прямо на палубе взрезали себе живот. Говорят, столько крови стекало с борта, с берега было видно.
— А «Полковник»? — пролепетала Тоня, бледнея.
— Он будто бы знак дал. И показал пример. Я же этого боялся! Мне об этом говорили! Я всех предупредил, чтобы не допустили! Но всё произошло уже не в нашей юрисдикции — на борту американского корабля. Что наши могли с этим поделать?
Тоня зажала рот обеими руками, чтобы не закричать от ужаса. Их с Гришей «подопечные», японские офицеры, которые так веселились в Новый год, которые с таким удовольствием клеили ёлочные игрушки и представляли «театр», — эти люди убили себя! Да что же это! Зачем? Они же ехали домой! Домой из плена!
— Зачем? Зачем, Гриша? — задохнулась Тоня…
— Это их самурайская честь. Они должны были это сделать, чтобы не «потерять лицо». У нас все были офицеры из «хороших семейств» с историей и традициями. Во-первых, они попали в плен. Во-вторых, они сотрудничали с нами. В-третьих, думаю, потому, что корабль был американский. США разбомбили два города, сожгли и заразили радиацией чёртову прорву народа в Японии, а теперь «оказывают услугу», везут домой из русского плена! Черти! В-четвёртых, думаю, у них там всё было расписано заранее. Кто умирает, кто сопровождает домой тела умерших и очищенных смертью. И неизвестно ещё, что сделают над собой те, кто привезёт и похоронит товарищей в родной земле. А «Полковник» — ему вообще другой дороги не было. Он же не исполнил приказ имперского генерального штаба сложить оружие. Продолжал сражаться. Что там с ним сделали бы? Я не знаю. Он выбрал этот проклятый «путь чести». Теперь его похоронят с почестями в семейной усыпальнице. Надеюсь.
Тоня слушала. Одна часть её сознания понимала и принимала то, что говорил ей Григорий Сергеевич. Но другая часть её сознания — она кричала: «Так вот отчего он оставил ту фотографию! То, что было ему на свете всего дороже! Ему некуда было её везти. Он боялся, что чужие и грубые руки осквернят
