У смерти на краю. Тонечка и Гриша - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик
«Господин Исида» лежал на постели, как труп. Синеватое лицо, закрытые глаза, безжизненные руки… Тоне показалось, что он и не дышит. Она поставила стакан с цветами на табурет возле изголовья. Постояла минутку и, повинуясь жесту доктора Ёсикавы, ушла.
Она не увидела, как из-под набрякших тяжёлых век «Полковника» скатилась одинокая слеза.
А доктор Ёсикава думал, откуда Тони-сан знать, что белый цвет — символ траура… Это рука судьбы.
Лето кончилось.
Скоро в школу. Антонина подготовила девочек, насколько тогда было возможно. Она радовалась тому, что дочки хорошо выглядят. Отдохнули и выправились. Может быть, кому-нибудь иному совгаваньская скука и рутина сонной жизни Мусенковых и показалась бы невыносимой, но не им. Они столько перенесли, так бедствовали, так помотала их жизнь, так испытывала война, что эту поразительную тишину они благословляли.
Даже девочки отсыпались, как «барсуки в норе», шутила мама Тоня.
Впервые после 22 июня 1941 года тёплый, солнечный кокон благополучия надёжно окутывал истерзанную семью. Блаженство спокойствия ласковым облачком спустилось на них. Было так хорошо, что Тоне иногда становилось страшновато: уж не затишье ли это перед новой и страшной бурей?
«Полковник» всё болел и лежал в палате. Кроме него, больных там не было. Все недомогания и болезни «контингента» доктор теперь лечил амбулаторно.
Весь подоконник в домике Мусенковых оказался заставлен удивительными фигурками, сложенными из листов записной книжки доктора Ёсикавы. Так вышло, что Лизочка, услышав разговор родителей о болезни «господина Исиды», по-пионерски потребовала у отца разрешения — «навестить больного». Отец позволил ей. Лиза набрала стакан морошки и бодро отправилась. Вернулась она с удивительным подарком — собачкой, искусно сложенной из одного листа бумаги.
— Верка, он лежал в палате, а потом, как меня увидел, крикнул так сердито на доктора, тот ему и принёс бумагу. Вот, смотри, что он мне сложил! Прямо как фокусник — раз, два, три! Смотри!
Лиза совала собачку родителям, требовала восхищения.
Так завязалась эта мимолётная и странная дружба.
Время от времени Лиза ходила навещать больного. Приносила то клюкву, то белый гриб, всё, что можно было ей отыскать, не уходя далеко. Приносила и морковку с огорода. Только не эти «зелёные сливы», как Вера упорно звала папины помидоры. Помидоры слышали Верочкины слова, им становилось стыдно, и они заливались робким румянцем.
— Но больному такое не понесёшь, — рассуждала Лиза.
Когда нести было нечего, она ему пела. Когда в первый раз Лиза встала, как на сцене, и запела песню про казачку, что певала во Владивостоке её бабушка Катя, то…
— «Господин Исида» даже сел на кровати! И глаза вытаращил! Вот так! А потом он мне хлопал! Только доктор Ёсикава сразу прибежал и меня… попросил уйти. Прямо за руку и попросил! А что такого? Я же просто пела.
Каждый раз, посетив больного, Лиза приносила домой новую удивительно сложенную бумажную фигурку.
Сколько их: собачка, журавлик, девочка, цветок. Вот странное животное — лиса или барсук — не разобрать, но красиво!
— Он на табурет кладёт листок и так быстро-быстро вертит его, крутит, а сам складывает, ногтём приглаживает складки, сворачивает, разворачивает, я даже не понимаю, как он делает, так скоро у него выходит!
Однажды Григорий Сергеевич сказал, что больной поправился и больше «по-пионерски» навещать его не нужно. Лиза пригорюнилась. «Полковник» ей нравился. И доктор Ёсикава тоже.
И вообще, Лизе нравился весь белый свет!
Прошёл сентябрь, за ним — тёплый и ясный октябрь.
56. Советская Гавань. Репатриация японских офицеров.
Земле на грудь
Камнем ненависть давит.
Но она не всесильна.
Глядя на горы вокруг, особенно и не замечаешь, лето теперь или, например, осень.
— Пихты, сосны — они же вечнозелёные! Тут даже берёз нет, — так жаловалась Лиза. — Вечно зелёный, но зимой белый — это что? — загадывала она свою любимую, придуманную ею загадку, требуя ответа, что это Сихотэ-Алинь.
Наступало время туманов и осенних штормов.
Заштормило и в жизни Мусенковых.
Сначала на горизонте показалось маленькое облачко, казалось бы, ничего не предвещающее.
В один из последних дней октября Григорий Сергеевич пришёл мрачный.
Он отмалчивался до ночи. А когда девочки уснули, тихо сказал Тонечке:
— Всё. «Наших» японцев репатриируют. Мне прислали приказ сворачивать лагерь и готовить «контингент» к отбытию в Японию. Их отправляют сначала в транзитный лагерь военнопленных. Туда за ними придёт американский корабль.
А я сдаю дела. Теперь это ответственность начальника управления лагерей по нашему району. Тебе тоже скоро сдавать дела. Готовься.
— Как? Так скоро?
— Это тебе кажется скоро. А им — это долго.
— Но, Гриша, ты же сам мне говорил, что их так хорошо содержат, чтобы они хорошо работали и восстанавливали наше хозяйство! Чтобы не жаловались. Не обижались на нас. Да «наши» и не обижаются… Работают…
— Тоня, по соглашению между нашей страной и американцами мы должны в год отправлять в Японию 50 тысяч человек. Наш лагерь попал в список репатриации 1947 года.
— Гриша, куда же их? В Ванино?
— Ну что ты, Тонь. Их отправляют в транзитный лагерь, что в порту Находка. Тот, рядом с Владивостоком. Поедут по железной дороге от Ванино до Владивостока. Там их и ждёт корабль. А мы ещё на неделю-другую задержимся. Нужно сдать дела. Ты проследи, чтобы всё было у них в порядке. Одежда, питание и полный комплект медикаментов. Здесь мы за это головой отвечаем.
— А когда они поедут?
Григорий Степанович сказал — когда. Это было скоро. В ноябре.
У Тони странно «ухнуло» сердце. Опять уезжать, опять новые города… Неизвестность тяготила.
И она спросила наболевшее:
— А потом мы — куда?
— Мне выдано предписание — Владивосток. Надолго? Не знаю. Завтра будет объявлено по лагерю. Начнутся сборы. Работы много. Готовься.
Назавтра лагерь кипел. Шли сборы. Антонина Степановна была сразу в ста местах одновременно. Обеспечивала, выдавала под роспись, договаривалась. Она была рада за «подопечных». А о себе грустить некогда было.
Да и где наша не пропадала!
Уладится всё как-нибудь.
— Видишь, Гриша, — говорила она мужу дома, — всё хорошо, и я оказалась права. Скоро их отправят домой. А ты на какой-то ужас намекал.
Григорий Сергеевич отмалчивался. Он был очень рад, что ответственность за транспортировку, обеспечение и качество вагонов уже не его «епархия». Многочисленные комиссии — это головная боль начальников управления лагерей МВД.
