Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Татьяну Павловну они посадили рядом со мной.
— Танечка, поухаживай за молодым человеком!
Она уже успела переодеться, была в домашнем халатике с короткими рукавами.
Называли они друг друга совсем не по-учительски: Маша, Анюта, Лиза. А Татьяна Павловна обращалась к ним по имени-отчеству. Несмотря на разницу в возрасте, на внешнюю непохожесть, все же в них было много общего: прически, гладкие, с пробором, одеты по-городскому, предупредительны и благожелательны. Об их прилежности и аккуратности свидетельствовала и окружающая их обстановка. Койки чисто и нарядно убраны, коврики на стенах, картины — у каждой свое, любимое. На книжных стеллажах — учебники, художественная литература, все систематизировано, в порядке…
— Рады, что к нам заглянул! — говорила литераторша. — Приятно земляка повидать. Мы ведь тут все горожанки. Приехали по распределению из педучилища, каждая в свой срок. Я так появилась здесь совсем девчонкой. Дура дурой была. Городскими женихами не обзавелась, а деревенскими парнями пренебрегла. Многие ко мне сватались, а я отказывала, отказывала. Надеялась, что вот-вот в город переберусь. Ну и пронадеялась… А теперь где они, женихи? Всех война позабрала… Хоть бы молодым не пришлось сидеть вековухами! А много ль и для них в селе парней? Раз-два, и обчелся. А самостоятельных? Иван-шофер. И только. Да и тому, бедненькому, некогда невестами заниматься. В колхозе один-единственный грузовик, а дел — уйма, вот и крутит шофер баранку с темна до темна… Девчата из-за него, то и гляди, передерутся… На что же рассчитывать нам, старым девам? Разве что на лесника Евсеича. — Тут рассказчица с усмешкой обвела взглядом подруг, и те, отставив чашки, расхохотались. — Но он уже не тот, что был до войны. Тогда-то он хоть женихался, сейчас же на женщин и не смотрит. «Уже не до дружка, — говорит, а до своего брюшка…» О Танечке я не говорю. По нашим стопам она не пойдет. Она у нас хорошенькая. Мы ее жалеем. Отселили от себя, отдали комнатку, вон там, у входа, пусть плохенькую, темную, без оконца, служившую когда-то кладовкой, не то прихожей, а может, кухней, но все же уютную. Комнатка счастливая: кто в ней ни поселится, всех высватывают. Танечка наверняка замуж выйдет, еще молоденькая. Недолго ей быть в нашем монастыре. Мы же, есть такой термин у доминошников, за-сох-ли…
Я рвался к стеллажам, видя заманчиво поблескивающие кожаными переплетами книги, и наконец хозяйка библиотечки меня пригласила к ним. Я снимал массивные тома — издания Венгерова, Маркса, Брокгауза и Ефрона. Мне попался однотомник Лермонтова, академический, с юнкерскими поэмами. Тут же, ткнувшись в уголок, чтоб не видели, что читаю, я пробежал глазами «Гошпиталь» и «Уланшу». К моей великой радости, обнаружил томик с письмами Пушкина и чуть ли не взмолился:
— Пожалуйста, дайте мне эту книжку на недельку! Пробую написать кое-что о поездке Пушкина в наши края.
Литераторша кивнула. Она снимала с полки и предлагала мне посмотреть книги, на ее взгляд, редкие и ценные.
— Тут на некоторых есть печатка с вензелем ВП. Они из барской библиотеки. Может, после революции сюда попали, а может, барин сам подарил. Между прочим, он и школу эту построил. А на открытие ее приезжал отец Владимира Ильича — Илья Николаевич Ульянов…
Было поздно. «Тетя — достань воробушка» уже позевывала украдкой, математичка готовилась разобрать постель. Подумав: «Рановато все же ложатся спать в этом монастыре», я кивнул Татьяне Павловне, чтоб проводила. Литераторша, вручая мне томик Пушкина, сказала:
— Может, еще что потребуется, приходите. Не стесняйтесь!..
Пожелав всем приятного сна, я и моя провожатая ушли.
О том, что вслед за этим произошло, я никому поныне не рассказывал. Помню же все, до мельчайшей подробности. А вспомнив, всякий раз переполняюсь нежностью, дивлюсь случившемуся и безудержно хохочу…
— А теперь зайдем в мою келейку! — шепнула мне Татьяна Павловна в коридоре и, взяв за руку, повела за собой в непроглядную темень.
До этого при каждой встрече с ней я втайне помышлял вот о такой близости, казавшейся мне невозможной, оттого еще более заманчивой и волнующей. Сколько раз в воображении я бывал с ней вот так, наедине.
Ее крепкие горячие пальчики жгли мою ладонь. Я перехватил ее руку повыше локтя, ощущая тепло и нежность ее тела. Она порывисто прижала мою руку к груди и, вздрогнув, найдя другой рукой мое плечо, припала ко мне, притихшая, доверчивая. На губах я почувствовал горячее ее дыхание.
— Миленький мой!
Мы забылись в нетерпеливом поцелуе, долгом, до опьянения. Как цепки были руки, обвивавшие мне шею, каким жаром пылали щеки! Опомнясь, она разомкнула объятия, прошептала:
— Обожди! Дай хоть лампу зажгу!
Я слышал, как она шарит по столу. Догадался: ищет спички, никак не найдет, и вынул свои. Чиркнул — вспышка осветила глухие стены, столик с книгами, тетрадями и глобусом.
Она пододвинула лампу-семилинейку, сняла стекло, и, пока его протирала, я зажег фитиль, привернул его, чтоб не чадил. Наконец с лампешкой справились, водрузив стекло на место и доведя огонь до полной яркости.
Тут я разглядел комнату как следует. Вплотную к столу стояла небольшая кровать со взбитыми периной и подушками — пышная постель невесты. Над ней наискосок красовалась узорная вышивка-аппликация. От коридора боковушка ничем не отделялась — ни перегородкой, ни занавеской.
Мы стояли друг перед другом в растерянности — словно только что случившееся в темноте произошло не с нами. Я близко видел ее удивленно вскинутые брови и по-татарски узкие глаза, не карие, какие бывают у нее днем, — сплошные, расширенные от слабости света, черные зрачки. Поиграв моими кудрями, она предложила:
— Садись!
— Сюда? — я показал на кровать.
— Эх, какой ты скорый! Вот тебе! — выдвинула из-под стола табуретку.
Сама села на кровать, но это все равно рядом, по-иному в такой тесноте и не получилось бы: колени ее касались моих колен.
Расшпилила позади волосы, они рассыпались по плечам, поправила халатик, застегнула его на все пуговки. Стала простой, домашней, безмерно милой. Я ткнулся лицом в ее колени, в подставленные ею ладони, целовал и целовал их. Она что-то ворковала, тихо смеясь. Нежной, желанной, я готов был ноги ей целовать. Она отталкивала, сердясь притворно:
— Ну! Ну!
Мы шептались о том, о сем, подавляя разбиравший нас беспричинный смех: большая комната в пяти шагах, дверцы у нее фанерные — чуть повысь голос, там наверняка услышат.
Меня привлекла стоящая за книгами фотография в рамке: кто-то молодой, стриженый, в солдатской гимнастерке с треугольником в петлице.
— Кто такой?
— Брат мой. Старший… Или не
