Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
— Слышишь? — Иван дал мне знак прислушаться. — И так всегда. Разговаривает с куренком, с котенком, с козой, с поросенком, а когда готовит — с кастрюлями, с чугунами, если мухи надоедают — и с ними. Сядет шить — разговаривает с иголками, если не находятся, с узелками, если не развязываются. А иной раз прислушаешься: с кем это она? Оказывается, с веником. А меня словно бы тут и нет… Сколько годов все одна да одна. Совсем одичала. Да и сам я все еще словно не дома. Мотаюсь из рейса в рейс, ночевать и то не всегда ночую… Молодуха в доме нужна! Да уже и стыдно холостяковать: двадцать восемь годиков за плечами! Думал этой весной жениться, сразу, как приехал, да деваха — есть тут одна такая — оказалась несговорчивой. Поставила непременное условие: поженимся и сразу в город! А я так стосковался по дому, что никуда ехать не хочу…
В моей палате не могли смириться, что обожаемая всеми, казалось бы, никому не доступная Катька-монашка предпочла почему-то Ивана-шофера. Что нашла она в нем хорошего? Много самой отборной ругани было на него истрачено. И когда он однажды вечером пришел ко мне, смотрели на него с затаенной враждебностью. А чем он лучше их? Может, отлупить его как следует, чтобы навсегда забыл к ней дорогу. Но стоило с ним познакомиться, немного поговорить, как все увидели, что Иван-Гвардии (он и тут так представился) свой брат солдат: и контужен был, и трижды ранен, и тоже досыта хлебнул военного лиха, а если в чем-то и повезло ему, то лишь чуточку побольше, чем нам. Отдали должное и тому, что он местный и что намерения у него по отношению к Кате самые серьезные, не то что у некоторых прохиндеев. Даже Саранский и Колька Косой, наиболее рьяные сторонники поколотить Катькиного жениха, отнеслись к нему по-дружески, подхватывая его шутки и угощая заморским куревом, а затем, далекие от всякой неприязни, сагитированные Зубным Врачом, заядлым картежником, усевшись за столиком в беседке, как давние добрые знакомые, с полчаса азартно дулись в дурака.
В сумерках я пошел проводить Ивана. На скамье у выхода из парка сидели Ираида-врачиха и учительница-географичка, задушевная ее подруга. Словно бы они нас поджидали. Я с ними днем виделся, а Иван поздоровался и хотел пройти мимо. Они поднялись навстречу.
— Здравствуй, Ваня! — с улыбочкой, с непонятной мне задористостью произнесла маленькая учительница, кокетливо прячась за подругой.
— Здравствуйте, Татьяна Павловна! — ответил мой приятель подчеркнуто сухо.
Это ее не смутило, она продолжала игриво смотреть на него. А наша врачиха, всегда категоричная в своих суждениях и не терпящая никаких возражений, привычно завладела так неловко начавшимся разговором:
— Вот вы два друга. Парни хорошие, не покривлю душой. Как увидела вас вместе, задумалась, кто же из вас двоих лучше. И только-только смогла удостовериться: лучше Иван!
Конечно, это меня малость заело, но именно малость: я сам был об Иване-Гвардии более высокого мнения, чем о себе. Она-то знает его лучше, я же не мог быть уверен, что знаю о нем все.
Иван не менее меня был смущен и поспешил поправить дело:
— Нет, Ираида Васильевна, вы не правы. Конечно же, лучше он! Собранней, душевней. Вон стихи его в газетах печатаются. Приглашен в редакцию работать. А я что, шоферюга — только и умею баранку крутить. Уже в возрасте, а он — в самом начале жизни… Да и как вы могли рассмотреть, кто лучше, а кто хуже? Чтобы точно судить о человеке, для этого, сами знаете, надо с ним пуд соли съесть!
— А бывают такие обстоятельства, — убежденно говорила Ираида-врачиха, — когда люди поставлены в одинаковое положение. Например, когда они в азарте. Забывают всякий контроль над собой и все на свете. Тогда-то и проявляются их истинные натуры.
И нельзя было с этим не согласиться: когда людьми владеет общее для всех чувство, тут действительно не трудно понять, кто из них лучше, а кто хуже. Не иначе подглядела или подслушала, как мы играли в подкидного. И я, видимо, не в пример Ивану, далекий от всякой сдержанности, как всегда, горячился, может, даже сквернословил, не замечая этого, как случается со мной при особо нервной карточной игре. Да и как было не ругаться, если Зубной Врач, этот великий комбинатор, ловчила, так и норовит обжулить, подтасовывая карты, нахально подглядывая и кроя чем попало, авось не заметят.
Признавая с досадой свою оплошку, я не перечил. Заслужил. Так и надо дураку! Хороший урок на будущее. А лучше мне вовсе не играть в азартные игры, коль не умею себя вести прилично.
Татьяна Павловна не оставляла своего намерения разговориться с Иваном. Называла его Ваней, Ванюшей, а он ее — неизменно по имени-отчеству. Она его на «ты», он ее на «вы». Словно ей хотелось быть к нему поближе, а он ее удерживал на расстоянии. Как ни старалась, он не дозволял ей переступить какую-то известную только им черту. Чувствовалось, были у них какие-то давние счеты.
Сказав, что у него дома незаконченная работа, мой приятель ушел. Ираида-врачиха тоже сослалась на неотложное дело и распрощалась.
И вот мы остались наедине.
Я сказал ей, что сильно изголодался по книжкам, даже завалящей брошюрки в руках не держал, нет ли чего почитать.
— Так давно бы зашел! — воскликнула Татьяна Павловна, кокетливо и мило поглядев на меня. — У нашей литераторши есть небольшая библиотечка. Но только в основном — русская классика.
— Вот и хорошо! И Пушкин есть?
— А как же! Полное собрание сочинений.
— И удобно будет к ней обратиться?
— Конечно. Я тебя ей представлю… Идем!
Через полчаса я пил чай в компании четырех учительниц, живших как одна семья при школе — в «женском монастыре», как они, грустно посмеиваясь, именовали свое жилье.
— А что? Разве не так? — старшая из них, преподавательница русского языка и литературы, озорно вскинула на меня глаза.
Входил я к ним не без робости и сидел в смущении, отвечая невпопад. Еще не разучился теряться перед учителями: давно ли из школы-то. И еще учеба предстояла.
Литераторша в молодости, видимо, была весьма красивой. И в сорок лет лицо ее не поблекло: с правильными чертами, сохранилась осанка и на щеках девичий румянец. Две подруги ее, хоть и были моложе
