Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Верны ей были только воспоминания. И старуха, кряхтя, поднималась с постели. Все равно не заснуть. Вот старый альбом, и вот ее дети — такие, какими были уже давно. Таня, ей девять лет. На руках кукла, тоже Таня, теперь она валяется в чулане вместе с хламом. Широко раскрытыми удивленными глазами смотрит с фотографии девочка на мир. Впереди школа, подруги, танцы в городском саду, переезд в Москву, институт, Владимир с его нагловатым, самодовольным лицом, в модном длиннополом пиджаке. И еще многое, о чем неизвестно Анне Алексеевне и о чем трудно догадаться. Вот Николай — стройный, не по летам серьезный мальчуган, в полотняной, с петухами рубахе, подпоясанной шелковой ленточкой. Он стоит на фоне грубо намалеванного моря, пальм, парусных кораблей и угрюмо смотрит в аппарат. Он так серьезен, что кажется, уже знает о своем будущем — и о том, как станет работать на железной дороге, и о том, как ляжет с пулей в сердце на мокрую холодную траву. А вот Вася. Сидит на камне, болтает ногами в воде и с трудом сдерживает смех. В руках у него серый кролик. Мордочка у кролика веселая и легкомысленная, и мать в который раз с улыбкой отмечает, что она чем-то схожа с личиком хозяина.

Будто петли на нескончаемом старушечьем чулке, складывались дни и недели в месяцы и годы.

Но всему, даже самому плохому, приходит конец. И в жизнь Анны Алексеевны пришел какой-то новый, небывало быстрый темп. Этот день наступил после длинной бессонной ночи, как раз после того, как птенцы покинули гнездо в зарослях бузины.

Анна Алексеевна услышала голоса на крыльце и открыла дверь. Два чемодана стояли на ступеньках, рядом, прислонившись к перилам, Таня. Василий, сын, медленно поднимался по ступенькам, держа в руке кусок деревянной резьбы, оторвавшейся от карниза, и глядя на то место, откуда сорвал его ветер. Неимоверно длинным показался Анне Алексеевне путь от крыльца через сени в комнату, когда дочь и сын вели ее, обняв за плечи.

И вот ее дети снова с ней. Слишком коротки были прошлые встречи — они не запомнились. Потому и казалось, что это вихрь войны оторвал от нее детей, до сих пор носил их в неизвестности и вдруг поставил на крыльцо, повзрослевших, живых, невредимых.

А через несколько дней, когда Анна Алексеевна немного опомнилась, показалось ей, что все изменилось вокруг. На тысячи мелочей, к которым присмотрелся глаз, словно бы пролился резкий свет. Комнаты, пугающие Анну Алексеевну своим нежилым видом, стали светлыми и обжитыми. На голубой праздничной скатерти неведомо откуда появились ржавые пятна, и ей было стыдно за них перед детьми. Обитый алым плюшем диван оказался облезлым и продавленным. Анна Алексеевна вся ушла в хозяйственные заботы. Она хотела все сделать сама и не желала, чтобы дети помогали ей. Пришивая пуговицу к рубашке сына и зубами перекусывая нитку, она искоса смотрела на Василия и громко ворчливым, обидчивым голосом говорила:

— Теперь долго будет держаться!

И ей казалось, что так прочно и старательно могла пришить пуговицу только она, мать. Впрочем, она тут же поправляла себя. На самом деле это не так. Ведь другая женщина тоже может старательно пришить пуговицу, ничего хитрого здесь нет. И раздражалась на себя и принималась снова ворчать. Сын и дочь снисходительно и не очень внимательно слушали ее, словно бы понимая, что ворчание — удел старости.

Потом Анна Алексеевна заметила, что дочь и сын, несмотря ни на что, охотно советуются с ней. Раньше этого не было. Видимо, они достигли такого возраста, когда самоуверенность ранней молодости ушла, и они оба поняли, что жить не всегда легко и просто.

Как-то дочь сказала ей:

— Трудно мне, мама, когда вечером возвращаешься домой, а в окнах темно… Понимаешь, мама, совсем темно… И страшно идти домой. Хочется постоять около дома…

Анна Алексеевна после этого разговора весь день ходила хмурая, печальная. Ей чудилось, что, если бы дочь так говорила с ней раньше, они нашли бы что-нибудь единственно правильное.

С лица сына постепенно исчезала отчужденность, на нем появилась какая-то особенная родственная мягкость. Анна Алексеевна уже ждала, что у него исчезнут и морщинки около рта. Ведь они были не следом прожитых лет, а только памятью о войне, гибели многих друзей, воспоминанием о крови и ужасе. Но нет, морщинки не исчезали и резко проступали, когда сын смеялся и говорил.

Четыре вечера Василий провел дома, на пятый — ушел и с тех пор уходил ежедневно. Соседки услужливо донесли, что он проводит время с Люсей Казиной. Впрочем, и сам Василий этого не скрывал. Анна Алексеевна ничего не имела против Люси. Она жила на соседней улице и вот уже много лет при встречах подчеркнуто-почтительно здоровалась с ней. Люся, по мнению Анны Алексеевны, была очень привлекательна. Густые темно-каштановые волосы, смуглое нежное лицо, темно-карие глаза — все это производило впечатление. У Василия был неплохой вкус. Ну что же… Анна Алексеевна не возражала. И вообще хорошо, что сын, видимо, нигде не сделал выбора и на долгие годы сохранил свою привязанность.

Однако и это все неожиданно для Анны Алексеевны переменилось. Началось с того, что Василий занялся ремонтом дома. Он нанял плотника, сам вырезал новую резьбу на крыльцо, принялся за починку ограды. Работал по двенадцать часов в день. По вечерам усаживался около радиоприемника, слушал музыку и курил.

— Ты сегодня опять дома? — спросила Анна Алексеевна, удивленная тем, что сын уже второй вечер не встречается с Люсей.

При этих словах Татьяна, сидевшая на диване с томиком Чехова, встрепенулась и очень внимательно посмотрела на брата.

— Дома, — ответил Василий безразличным тоном.

— Почему? — отложив в сторону книгу и пристально глядя на Василия, спросила Татьяна.

Василий ничего не ответил, пожал плечами и принялся настраивать приемник.

В конце концов это его, Василия, личное дело. Хочет — пусть идет, не хочет встречаться со своей Люсей — пусть посидит с матерью. Но дочь… Что с Татьяной? Почему у нее такое серьезное лицо? Почему она, будто спрашивая что-то, смотрит на мать?

Через два или три дня Люся пришла сама. Анна Алексеевна встретила ее, как всегда, приветливо, Татьяна — сердечно: они были школьными подругами.

Гостью усадили пить чай с брусничным вареньем и домашним печеньем. Люся пила чай, рассказывала что-то веселое, а темно-карие глаза ее смотрели печально, и было заметно, что девушка взволнована. Она нервными движениями перебирала бахрому новой скатерти. Скатерть эту — бордовую, затейливо вытканную — привезла в подарок матери Татьяна. Анна Алексеевна то и дело поглядывала на