Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

— Ну, в чем дело? — спросил я наконец мать, видя, что она все перебирает что-то около меня. Она ничего не ответила, а потом вдруг стала говорить, что ведь не может же случиться никакой беды из-за того, что они пустили на постой этих военных, впрочем, не особенно спрашивали те разрешения.

Ясно, так оно и было. Я тоже знал, что в таких случаях не особенно ждешь разрешения. Тем более, когда приезжаешь на грузовике. А мать начала допытываться, что в том плохого, если они меня увидят.

— Да так, — отвечал я. — Но только поверьте, быть беде. Почему — не спрашивайте. И лучше не упоминать, что я здесь, и хорошо бы вещи мои принести из кухни.

— Они их и так уже видели, — сказала мать. — И еще спросили, чьи, пришлось ответить. Но они ничего не сказали на это, спросили только, сколько у меня сыновей в солдатах и даже похвалили, когда сказала, что старший погиб на фронте в прошлом году.

— Ну, — сказал я, — тогда я влип. — И вернулся на кухню: раз уж они все равно видели, так хоть побуду в тепле. Маргит тревожно посмотрела на меня и спросила, очень ли это плохо, что они здесь?

— Все может быть, — сказал я. И уже только и ждал, когда те войдут, и не знал, что лучше: оставаться здесь или выйти в комнату, тогда они, может, не вспомнят, или собраться и сделать вид, что ухожу?

Вошел отец и с ним один из постояльцев. Только по автомату да по шапке и можно было сказать, что он военный. Он не поздоровался, только огляделся и потянул носом у плиты. Когда он вошел, я встал, шапки на мне не было, так я и стоял, руки по швам. На нем не было знаков отличия, так что как знать, какой был у него чин. А поскольку он не обращал на меня внимания, я продолжал стоять по стойке «смирно» — вдруг он все же взглянет на меня, а я у стола сижу.

Потом он подошел к столу, сел. Отворилась дверь, вошли двое, потом еще один. Я приветствовал каждого по уставу, хотя китель был только у одного, но и тот без погон.

Ни один не ответил мне. Они сели к столу, а я все стоял, потому что и стула-то свободного больше не было. Мать и Маргит хлопотали около плиты, а отец сидел на табуретке у косяка двери.

— Погодите, — сказала мать, — я принесу еще стул, и потом, если потесниться, на лавке может сесть еще кто-нибудь.

А Маргит сказала, чтобы каждый принес котелок, если есть, потому что у нас не найдется столько тарелок. «Ведь не все еще со двора вошли», — добавила она.

Тот, что был в кителе, ответил, что сойдет и так, сперва поедят они четверо, потом войдут остальные. И тут он впервые взглянул на меня, ничего не сказал, только взглянул. Мать тоже почувствовала, что он смотрит, потому что обернулась от плиты, а отец встал с табуретки, чтоб выпустить кошку, но после не сел, а стоя продолжал попыхивать трубкой.

— Ну, а ты? — сказал мне военный. Словно спрашивал, что ему со мной делать.

Отвечать на это было нечего, я сказал: слушаюсь! Он закурил сигарету, облокотился на стол, задумался и словно забыл про меня, потому что нетерпеливо спросил, готова ли еда? «Сколько можно ждать», — добавил он.

Они стали есть, а я принялся шарить в карманах в поисках табака, но гимнастерки на мне не было, только галифе и вязаная фуфайка. Я хотел было выйти за табаком. Но тот в кителе посмотрел на меня, когда я открывал дверь, и окликнул, спросив, куда я иду.

— Осмелюсь доложить, хочу достать кое-что из кармана гимнастерки.

Они, не отвечая, продолжали есть, а я вышел, достал табак, но не решился остаться в комнате, раз они следят, и вернулся на кухню. И уже там скрутил цигарку и закурил.

Янош Кашш. Казнь.

Бела Кондор. Этюд.

— Ну, что, достал? — спросил тот, в кителе.

— Так точно, — и пожалел, что закурил: некуда было положить самокрутку, когда он обратился ко мне. Он замолчал, но мне было очень не по себе, когда они сидели у стола и ели. А мы четверо стояли вокруг: отец у косяка, Маргит и мать — у плиты: они тоже не знали, что теперь делать, потому что еда была готова.

И надо же было этим придти именно сейчас!!!

Поев, они немного повеселели. Тот, что в кителе, достал из кармана палинку и угостил по очереди своих. Мать было захлопотала, сказала, что принесет стаканы, но те отмахнулись: и так сойдет! Тогда мать спросила, можно ли подавать остальным, и начала собирать тарелки, чтоб помыть их. Но те опять сказали, что и так хорошо, незачем тратить на это время. Но сидели, и никто и не думал трогаться с места. Тот, что вошел первым, так и остался в шапке, не снял ее даже во время еды. Теперь он уставился на меня. Он так же, как и старший в кителе, оглядывал меня молча, бесцеремонно, словно лошадь на ярмарке, и потом спросил:

— Солдат?

— Так точно, — ответил я.

— Так. Словом, солдат. — Он замолчал и не сводил с меня глаз.

— Хороши у нас солдаты, — подал голос тот, что был в кителе.

— Ничего удивительного, что мы все отступаем.

Я уже понял, что будет беда. Ведь до сих пор они не требовали от меня никаких документов, а что будет, если они узнают, что у меня нет и увольнительной.

— Где ваша часть? — спросил тот, что в шапке.

— Разрешите доложить, — начал я и осекся. Ведь я не знал, где находится со вчерашнего дня наша часть, а сказать, что вчера она была еще здесь, я тоже не мог.

— Где ваша часть находилась последнее время? — рявкнул на меня тот, что в кителе.

— В Уйхейе, осмелюсь доложить.

— И вы ее ищете, не так ли?

Они издевательски расхохотались. И презрительно заметили, что страна наводнена солдатами, которые ищут свою часть, но больше всего боятся, как бы и впрямь ее не найти, потому что тогда конец свободной жизни, бродяжничеству, дезертирству. А есть и такие, кто в поисках своей части отправляется прямехонько домой… Я не нашелся,