Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

от косточки-то отстает.

Вот

это дерево, здесь, живо.

Мы остановимся под ним,

подпруги прочь!

Давай приляжем,

чуть отдохнем,

потом

вздохнем,

и встанем на ноги, и скажем:

«Мы не забудем ни о чем!»

2

Незрим, над тишью этих мест,

он высится, железный крест.

И распята гвоздями пуль,

здесь будет извиваться, биться

душа людская до тех пор,

пока не грянет приговор

всем мертвым и живым убийцам!

Перевод Л. Мартынова

Имре Шаркади

ДЕЗЕРТИР

Во вторник вечером мы проходили через Уйхей, совсем близко от нашего хутора, и если сержант дал бы мне увольнительную на час — я мог бы забежать к своим. Попросить или не стоит? А хорошо бы, уж очень я обовшивел. Но просить я не решился, привала и то не сделали, а на марше нет увольнительных.

Товарищи соблазняли: не обращай внимания, иди домой, нагонишь нас где-нибудь, не будем же шагать всю ночь. Хотя никто не знал, не придется ли и в самом деле шагать всю ночь. Было уже около десяти часов вечера, когда мы дошли по шоссе до поворота, откуда до нас было ближе всего, только три пашни перейти. Но мы повернули, и теперь с каждым шагом все дальше удалялись от дома.

— На твоем месте я бы пошел домой, — сказал Дани Пап. — Обязательно.

Больше он ничего не сказал, но я чувствовал, что он и в самом деле пошел бы. И чем дальше мы шагали без слов, тем тяжелее становилось ружье и вещевой мешок, и я чувствовал, что Дани думает о том же, о чем я.

«Уйди я сейчас, эту ночь я мог бы спать в постели. С женой», — думал рядом Пап, я знал, что он думает именно это, даже сигаретой он затягивался иначе.

Уже полтора года мы с ним были без отпуска. Подошва башмаков совсем прохудилась, внутри хлюпала декабрьская грязь. «Была не была, — сказал я Дани, — попробую. На первом же привале». И озабоченно всматриваясь в темноту перед собой, мы ждали, когда же он, этот привал. Вдруг не скоро!.. Как-то не прибавляет решимости перспектива шагать обратно пять километров вместо двух.

Я отошел к обочине и стал поправлять шнурки, остальные медленно прошли мимо меня. Их ноги разъезжались и хлюпали в грязи, ефрейтор, замыкающий колонну, прикрикнул на меня: «Не отставать, ты…» И снова шагов через десять-пятнадцать: «Где ты там, пошевеливайся! Скоро привал, тогда и поправляй свои шнурки».

Я возился долго, а когда все отошли подальше, перепрыгнул через кювет, немножко пробежал назад, чтоб отстать еще больше, и пошел напрямик по пашне, даже не по пашне, а по жнивью. В прошлом году, помню, здесь была кукуруза, а что в этом году — в темноте и грязи не разберешь. Немного позже я уже шел по знакомой дороге, и вот впереди показался дом. Конечно, все уже спали.

Я постучал, первыми проснулись старики. Ясно различил голос матери, как она повторяет, ища в темноте спички: кто там? Но, видно, она не ждала ответа, потому что, засветив лампу, снова спросила в дверях: кто там? «Это я, я» — твердил я в ответ. Она не сразу узнала мой голос. Понятно, кто бы мог подумать. И Маргит не хотела верить своим глазам, когда я вошел в комнату.

Обе захлопотали вокруг плиты, все спрашивая, голоден ли я и чего бы я съел, а отец принялся выяснять, как я сюда попал. Я отвечал, что да, поел бы. Но сначала воды бы горячей для ног. Я стащил башмаки, и пробовал согреть ноги, прислонив их к печке. Они опрели, вдобавок вчера и позавчера я отморозил их, и теперь сухое тепло было приятно, но больше всего хотелось подержать их в теплой воде. Мне согрели воды, приготовили поесть, отец поинтересовался насчет папиросы, я сказал, что нету, и пусть лучше он дает мне табаку. А то у меня в кармане одни крошки.

— Такие, значит, у вас дела? — спросил отец.

— Такие, — сказал я, — даже еще хуже. И курево добываем кто где может.

— А говорят, потому нет табаку, что весь он идет солдатам.

Домашние расспрашивали, сколько я пробуду. Мне не хотелось ничего говорить, ведь никогда не знаешь, насколько длинны у людей языки. И я отвечал: сейчас ни о чем не спрашивайте, завтра поговорим.

Ногам было тепло от воды, и меня охватила такая дрема, что я едва не уснул прямо на стуле. Все-таки тут лучше, чем сидеть с остальными где-нибудь на краю кювета.

Не знаю, чего я больше желал в эту минуту — жену или уснуть. Когда я прислонился головой к стене, ощущая, как в тепле сладко ноют ноги, то, пожалуй, второе. И уже лежа, я с трудом переборол себя, чтоб не уснуть, пока старики не погасят лампу. Спал я плохо, то и дело просыпался: то оттого, что я весь в поту, потом оттого, что не могу понять, где я, и, наконец, на рассвете меня разбудил голос отца, доносившийся со двора.

Когда я проснулся, светило солнце. В комнате было пусто, слышно было, как в кухне трещит огонь, по двору провели лошадь. Маргит хлопотала по хозяйству, зарезала цыпленка, даже, кажется, не одного. Я спросил, к чему это, с утра пораньше. Это не нам, отозвалась она, на рассвете пришли постояльцы, они и купили. Это мне не понравилось, какого черта надо резать птицу каким-то чужакам. И так нет цыплят, сами писали. «Надо, — сказала Маргит, — военные. Встали у нас, купили. Нельзя было не дать».

Вошла мать, я спросил ее, что это еще за военные. Очень не нравилось мне, что они пришли именно сюда.

— Они вроде как наполовину штатские, — ответила мать. — Человек десять. На грузовике приехали.

— Так. И не сказали, когда уедут? — спросил я.

— Не сказали.

— Вполне могли бы убираться. Если войдут сюда, на кухню, что мне делать? Податься некуда, они и во дворе и в конюшне.

— Что ты? Или боишься их? Ты ведь тоже солдат.

— Так-то оно так, но лучше с ними не встречаться. Ведь вы сказали, что они вроде бы штатские.

— Верно, но все же солдаты они. С оружием…

Я вернулся в комнату, мать пошла за мной, видно было, что она хочет что-то сказать, но не решается. И все всматривалась в мое лицо с