Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф
— Скажи-ка, ты, вояка, и давно ты ее ищешь?
Надо было бы сказать — с неделю или с месяц. Но я ничего не мог придумать и брякнул, что со вчерашнего дня.
Ясно, они не поняли, озадаченно поглядели на меня, потом тот, что в кителе, махнул:
— Неси-ка сюда свои бумаги.
Я принес. Оглянувшись в дверях, я увидел, как испуганно смотрит мне вслед Маргит и теребит кончик фартука.
Я долго шарил в карманах, чтобы протянуть время, хотя мог бы достать все сразу. Бросил взгляд в окно — не выпрыгнуть ли? Но что толку, они ведь и по двору бродят.
Идя обратно с военным билетом, я почувствовал, что взмок. Протянул его старшему, еще надеясь, что он его не раскроет. Но он тотчас раскрыл, пробежал его, взглянул на меня, и снова начал его листать. Пролистал с начала до конца раза два и не произнес ни слова. Потом опять посмотрел на меня и швырнул билет на стол.
Мать еле заметно наклонила голову, я видел, как шевелятся ее губы, и ее рука сделала ободряющее движение. Все в порядке? Нет, беда?
Я не успокоил мать, отвел взгляд. Тот, что в кителе, не мог не заметить, что я не ищу свою часть, что у меня нет ни отпускной, ни увольнительной. Не мог не заметить, и, конечно, заметил, но не сказал ни слова. Он закурил новую сигарету и повернулся к тому, что в шапке:
— Скажи остальным, пусть идут есть.
Потом поднялся и раза два прошелся от стола к двери и обратно.
— Но ведь он пришел только вчера вечером, — заговорила мать, чтобы как-то задобрить его. Я пожалел, что она это сказала, потому что раз он знает то, что знает, к чему слова? Пока слово не произнесено, ничего не потеряно.
— Вчера вечером, — повторил тот удовлетворенно и кивнул, словно только и ждал этих слов. И искоса скользнул по мне взглядом, словно я был вещью. Словно ему до меня нет дела. Если это и в самом деле так, подумал я, может и пронесет. Надо бы забрать билет. И я потянулся за ним.
— Оставь, — бросил он.
В это время тот, что был в шапке, вошел с остальными. Они сели, те, что сидели, встали, я видел, как мать стала накладывать им еду на тарелки. Маргит помогала. В комнате сразу стало тесно, а отец стоял около дверей, стараясь никому не мешать.
— Иди-ка за мной, — кивнул старший. Он вышел первым, я за ним, следом остальные. У дверей я остановился, дожидаясь, когда все выйдут, чтобы затворить дверь. — Иди, иди, — сказал мне солдат в шапке, который шел за мной. Я заметил, что через стекло отец глядит мне вслед. Собака терлась о мои ноги.
— Ступай отсюда, — сказал я ей, чтоб не путалась под ногами. Чего доброго те отшвырнут ее ногами.
Мы пересекли двор, старший приостановился, чтоб оглядеться, мы за ним тоже остановились. Потом повернули к скирдам, прошли мимо одной, у другого конца ее стоял старший и закуривал новую сигарету.
— Встань сюда, — сказал он.
Я встал, куда он указал. Они двинулись дальше, но, оглянувшись, старший смерил меня взглядом и крикнул: «К скирде лицом, кругом!»
Я повернулся, и прямо перед глазами увидел скирду. Остальные прошли еще шага три-четыре. Я слышал, как скрипит у них под ногами мокрая солома. Они остановились, потопали сапогами, наверняка сняли с плеч автоматы, и сейчас выстрелят оттуда, с расстояния трех-четырех шагов.
Прямо так, даже не допросив. Ни слова не спросили, только взглянули на военный билет… Мне подумалось, что ведь могла же быть у меня увольнительная, а если была и случайно выскользнула из билета, то сейчас, вот так, незаслуженно…
И внезапно меня охватила уверенность, что была она у меня, эта увольнительная, была и выскользнула, и я повернулся, чтоб объяснить, что все это недоразумение. Все четверо уже стояли в ряд, только четвертый, в шапке, возился со своим автоматом, а остальные трое дожидались его, и поэтому до сих пор не стреляли. Когда я повернулся, они даже не взглянули на меня. Секунду я помедлил, так как не знал, как начать, потом громко сказал: Осмелюсь доложить…
— Осмелюсь доложить, увольнительная выпала из военного билета, — и я подвинулся к ним на полшага, — поэтому господин капитан и не заметили. Позвольте только, я сейчас найду… Я хотел вести их обратно к дому — вдруг у меня и в самом деле есть увольнительная… И к тому же там мать, отец, Маргит, собака… Как я ее отогнал… Если бы я знал, то не пошел бы так доверчиво с ними… думал так, хотят что-нибудь…
— Разрешите доложить, я сейчас же принесу, — снова заторопился я. И вытер лоб рукавом.
Но те не слушали меня, я сделал к ним еще полшага, нет, не слушали, а может, я не сказал ничего, только хотел сказать, объяснял им руками и ногами. Солома под их сапогами была мокрой, а тот, что в шапке, взглянул на меня из-за своего автомата, и вот они уже выстрелили все четверо.
И мне вспомнились собака, и вода для ног, и бедра Маргит, и моя рука на ее бедре, которую я не убрал, засыпая.
Перевод О. Шимко.
Ференц Каринти
БУДАПЕШТСКАЯ ВЕСНА
(Отрывок)
Комната давила его, он стал расхаживать по квартире, но просторные, полные сквозняка помещения, длинный коридор только пугали печальными воспоминаниями. Он вышел на лестницу и в темноте, ногами и глазами нащупывая ступеньки, поднялся на чердак. Ни единого звука вокруг, уже близился рассвет. Прямым попаданием снаряда пробило крышу и сорвало дверь чердака, в пробоины глядело зимнее небо. Золтан зажег спичку и, перешагивая через груды битого кирпича, черепицы и обломков обрушившегося купола здания, добрался до лесенки, ведущей на крышу. Когда-то это было царство трубочистов. Золтан пролез в слуховое окно и через мгновение уже стоял под предрассветным небом. Его обдало утренней прохладой. Пропитанные табачным дымом легкие с наслаждением вдыхали свежий воздух. Не успев отдышаться, он полез еще выше, решив взобраться на самый конек крыши по закопченным сходням, которые вели к дымоходам.
До чего же хорошо было здесь, на высоте, над затемненным ночным Будапештом! Золтан не ощущал ни малейшего страха. Да и кого или чего ему было опасаться? Здесь всегда разгуливал ветер, и свежий воздух овеял его затекшие, обессиленные члены, вымыл из глаз усталость прошедших дней. Снизу доносился тихий, приглушенный гул. Это Дунай пробирался между обломками мостов. Золтан, затаив дыхание,
