Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф
Командовал всеми широкоплечий, коренастый человек в красноармейской форме, с красно-бело-зеленой кокардой на шапке.
— Кто из вас Драваи? — спросил он, когда повстречались оба отряда.
— Я!
— Меня зовут Дюла Пастор, я командир партизанского отряда имени Ракоци. Бежите с фронта?
— Мы отказались служить немцам и господам. Хотим бороться за самих себя!
— По чьему приказу двинулись сюда?
Драваи на мгновение задумался. Потом тихо, почти стыдливо ответил:
— Как бы это сказать… По совести!.. Ведь мы мадьяры!
Он помолчал. Потом вдруг громко, обращаясь ко все больше сгущающейся вокруг него толпы, и к хмурому, заметно темневшему небу, и к постепенно исчезавшей в сизой дымке, похожей на орлиное гнездо крепости, воскликнул:
— Я коммунист! Член Венгерской коммунистической партии!
Драваи и Пастор обнялись. Впервые с детских лет глаза Драваи увлажнились слезой.
— О вашем приближении сообщило немецкое радио, — стал рассказывать Пастор, когда, взяв Драваи под руку, они медленно направились в сторону Мукачевской крепости. — Оно предупреждало об этом каждого вооруженного нациста, приказывая уничтожить вас до последнего человека, убить, расстрелять, повесить.«Этим людям нет пощады!» — такими словами кончался приказ. Мы должны крепко запомнить эти слова, товарищ, и никогда их не забывать: «Нет пощады!»
Оба отряда объединились.
Многие сотни бойцов с радостными слезами праздновали свою победу.
Около полудня издалека с юга ветер донес гул орудий.
— Это русские пушки, — сказал Пастор, обращаясь к Драваи. — Советские войска наступают на Берегово со стороны Кирайхазы, Надьсёлёша и Тисауйлака.
— Откуда ты узнал мое имя? — спросил его вдруг Драваи.
— Мы отбили у немцев одного из тех дозорных, которых ты послал в разведку.
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
Почти одновременно с отрядом Драваи устремились домой, в Венгрию, еще три венгерских батальона и две отдельные роты; они без приказа и без командиров ушли самовольно с Карпат по направлению к Венгрии. Двинувшиеся на обретение родины венгерские части не знали друг о друге. Все они действовали на свой страх и риск, у каждой части была своя история. И каждая из них вписала славную страницу в историю венгерского народа.
Перевод А. Гершковича.
Антал Гидаш
САД МОЕЙ ТЕТУШКИ
1
Былое! В памяти моей
оно опять затрепетало.
Я чувствую на языке
вкус этой берзенцеи старой,
бестерцкой сливы прежних дней,
чей ароматный нежный плод
от косточки сам отстает,
когда вы в рот
его берете.
Эта слива
стояла в саду моей тети.
Вот это сад был!
Средь ветвей
воистину, как Млечный путь,
плоды блистали, наполняя
зеленолиственное небо
над садом тетушки моей.
Я вспоминаю
груши, сливы, и яблоки, и абрикосы,
чуть не кричащие с небес:
«Когда ж до нас ты доберешься?»
Была там яблоня!
Навес
ветвей своих она все шире
раскидывала что ни год,
приглядываясь, наблюдая,
как жизнь идет
в подлунном мире.
Та яблоня немолодая
строга была;
когда ловила
на шалости своих ребят,
то лишних слов не говорила:
шлеп —
пусть с ветвей они летят!
Подальше
хлопотливый персик
сооружал для малышей
качающиеся колыбели
из зелени листвы своей.
Глядишь, какой-нибудь проказник,
устав резвиться с ветерком,
уснул, ни дать, ни взять младенец,
сыт, румян, кровь с молоком.
Ревнивой груши холодок
мне приказал остановиться.
Как величавое крыло
какой-то исполинской птицы,
покрыли ветви тяжело
мою протянутую руку,
и понял я, что это значит:
почти мне виделось, как прячет
мамаша-груша средь ветвей
своих подростков-дочерей.
Я все-таки листву раздвинул.
Сладчайший,
с кожицей тончайшей,
прекраснейший искал я плод,
слюну глотая, чуть дыша.
И вот
нашел я.
— Хороша!
И нежно, точно за косичку,
я взял ее за стебелек,
сорвал ее и на тропинку
от груши прочь ее повлек,
и девичье ее блистало
чело от солнечных лучей.
Я надкусил ее,
и стала
она моей!
Затем…
как сказано в писанье,
покаялся я небесам
в своих грехах, потупив взоры.
А сам вернулся к верной сливе,
которая меня ждала.
И вместе с телом утомленным
душа под сливой прилегла.
На миг
я сбросил все подпруги.
Мы были вместе.
На закат
шло солнце, озаряя сад.
И ночь стояла на пороге,
и ветви надо мною гнулись,
и сливинки в преддверье ночи
смотрели на меня нахмурясь,
как девичьи обиженные очи.
Я помню:
меж листвы зеленой
плыл Млечный путь плодов над бездной,
и будто в небесах ветвей
качались яблоки и сливы
в саду у тетушки моей,
мерцая наподобье звезд
в вечерней синеве небесной,
и веток шелестели крылья.
И молча я до темноты
лежал, и лучезарны были
о будущем мои мечты.
*
Здесь тетушку мою убили,
убили здесь, у дверцы сада.
(Мне говорят: «Забыть бы надо!
Все это в прошлом! Не тужи».
Нет! Этому не позабыться.
Ведь вы-то, господа убийцы,
и ныне точите ножи!)
От гусениц фашистских танков
погиб сад тетушки моей,
стонали яблони и груши,
был хруст ветвей, как треск костей.
*
Сама
