Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

Затрубили трубы, загрохотали барабаны, люди, как только могли, стали вытягивать шеи, показалось знамя полководца с желтым драконом; оно словно бы плыло по дороге в сопровождении всадников, закованных с ног до головы в латы. За знаменем следовал сам командующий, а позади — величавые гвардейские чины; следом на крепких мулах ехали надменные, облаченные в диковинные, совсем другие, чем на китайских и маньчжурских воинах, одежды католические священники{53}; с любопытством смотрела толпа, как блестят у них на груди украшенные драгоценными камнями серебряные кресты с изображением распятого Христа.

Затем проехали конники, вооруженные луками, копьями и мечами; вслед им шли пушкари. Верблюды тянули за собой большие пушки, а средние и малые навьючены были на верблюжьих спинах, между горбов. Далее в затылок друг другу следовали шеренги стрелков, которые шагали, положив дула кремневых и фитильных ружей на плечи идущих впереди. Всеобщее любопытство вызвала еще одна группа военных: верхом на мулах, высоко вскинув голову, ехали иноземные мастера пушечного дела — итальянцы, французы, одетые в форму китайских военачальников с непременными перьями и шариками на шапках.

— Ну и черти заморские! — удивленно восклицали в толпе. Уж очень непривычно было смотреть на людей с голубыми, глубоко запавшими глазами и крупным носом, да еще в китайской одежде и шапках, из-под которых выбивались светло-рыжие волосы.

Пристально разглядывали и пленных казаков; эти тоже были в длиннополых одеждах, но выглядели совсем иначе: рослые здоровяки с густыми светлыми бородами, женщины в длинных юбках, надетых одна на другую. У некоторых из-под платка виднелись какие-то необычные головные украшения. Шли старики, старухи, дети… Конные стражники свирепого вида вооружены были копьями и мечами. Первым среди пленников спокойно шагал рослый, широкоплечий человек в черном одеянии с широкими рукавами. На груди у него висел на цепочке серебряный крест. Седые волосы свисали до плеч, густая борода, тоже с проседью, обрамляла невозмутимое, строгое лицо.

— Русский лама идет! — говорили в толпе, указывая на него пальцами.

— Что делать, батюшка? Ноги не держат, — тихонько сказала шедшая за ним старушка.

— Терпи, старая! Нечего в чужой земле свою слабость показывать. Будь стойкой. Господь терпел и нам велел. — Бородач, не оборачиваясь, взял ее за руку.

— Уши глохнут от окаянных труб да барабанов! — снова заскулила старуха, но священник промолчал, думая о своем. Вспомнилось ему, как, словно муравьи, пододвинулись к Албазинскому острогу вплотную маньчжурские солдаты, как палили день и ночь полторы сотни пушек, заглушая редкие выстрелы русских ружей. Кажется, и сейчас все еще свербит в носу от запаха серы и пороха. В ушах и по сю пору стоит грохот выстрелов и воинственное улюлюканье осаждавших… Одно из ядер угодило в православный храм, и он рухнул; тут и там в тесных улочках крепости вспыхивали пожары, ночью в пламени суетились старики и старухи, стараясь спасти горящие избы… И сейчас, когда победители гнали его по улицам своей столицы, ему припоминалось, как гибли раненые казаки и умирали старики и дети. Единственный в крепости священник не успевал тогда соборовать умирающих, от одного спешил к другому, чтобы проникновенными словами молитвы облегчить предсмертные муки, внушить мужество отчаявшейся семье, потерявшей кормильца. Принято у христиан считать паству божьим стадом, пастырей — пастухами, призирающими это стадо, поэтому он, пастырь, считал, как велит Священное писание, своим долгом следовать за паствой, куда бы ее ни отправили, охранять ее, защищать и поддерживать, утоляя страждущие души нектаром веры. Весь долгий путь от Албазина до Пекина старый священник держался стойко, подбадривал павших духом, но некому было рассеять его собственную печаль; он страдал со всеми вместе и, может быть, больше других, но молча, виду не подавал.

Среди столпившихся вдоль тракта горожан кучками выделялись нищие в лохмотьях, бледные, иссохшие. Тут же прохаживался толстый китаец с лоснящимся лицом, в парадном наряде. Когда мимо проходили знаменосцы командующего, толстяк делал знак головой и нищие выкрикивали:

— Да здравствует десять тысяч лет император, властвующий волею неба. Да здравствует десять тысяч лет небесная гвардия императора!

Когда шли русские пленные, по тому же знаку нищие, потрясая кулаками, вопили:

— Смерть рыжебородым собакам!

У подмостков, где восседал Энх-Амгалан-хан, собрались вельможи и сановники. Тут же были иезуиты, посланцы французского Луи Четырнадцатого, которого подданные угодливо величали королем-солнце. Как только европейские мастера пушечного дела поравнялись с подмостками, иезуиты замахали руками, приветствуя собратьев.

Император с высоты помоста взирал на торжественное шествие своих солдат-победителей. Благосклонно глядел он и на чужеземцев — на тех, что стояли внизу, и на тех, что ехали с войском, — толмачей, советников да ученых пушкарей, и спесивые думы обуяли его. Эти иезуиты по всему западу разнесут весть о победе маньчжуров над войсками могущественной и богатой России, прославят на всем пространстве между четырьмя океанами имя правителя Китая — Энх-Амгалан-хана.

Разве не надлежит ему расширять свои владения в Азии. Надежно прибрав к рукам южных монголов{54}, император замыслил присоединить к своим землям и обширные кочевья северных{55}. Вот только у западных ойрат-монголов в Джунгарии сильное войско. Нечего и думать о том, чтобы захватить великое Джунгарское ханство на западе и земли северных монголов. Нет!.. Чтобы сломить хребет ойратским князьям, надобно посеять раздор между западными и восточными монголами{56}. Пусть истощат друг друга, пусть поослабнут. Вот тогда он и вмешается, окажет помощь и покровительство какой-либо из сторон, а потом покорит и тех и других.

Не впервые подумал сегодня император об этом. Давно стал он жаловать богатые дары монгольским князьям и ханам и заодно натравливал их друг на друга. А высшее ламство использовал в распрях между западными и восточными монголами. За каких-нибудь несколько лет на это ушли огромные средства…

…Иезуиты, приняв участие в сражении за Албазин, стремятся, конечно, помочь западным монархам — им надо принудить русского царя Петра быть посговорчивее. Что ж, и ему, Энх-Амгалан-хану, надобно привлечь этих католиков на свою сторону. Пусть проповедуют христианство в Китае, ему это даже выгодно: ведь их учение можно в любое время запретить, иезуитов прогнать, а того, что сделано их руками, не в силах отнять ни глава римско-католической церкви в Ватикане, ни короли западных держав… Вот о чем думал император, глядя на проходящие войска, на иезуитов, выстроившихся перед помостом вместе с его вельможами, на французских толмачей и мастеров пушечного дела, шагавших вместе с войском. Смотрел, прятал в усы хитрую улыбку и продолжал перебирать в памяти недавние события.

…Войска Тушету-хана{57} отправлены сражаться на