Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф
Сколько неуверенности, нерешительной реакции, сколько лишних размышлений в решительные исторические моменты, сколь дорого оплаченная неразбериха последовала после той демонстрации! Да и прежде сколько раз в поворотные моменты нашей судьбы все происходило вопреки намерениям! XX век, — и это не только в Венгрии, — для интеллигенции полон серьезных кризисов, зачастую и трагедий, вопреки тому, что направленность интересов, мотивы намерений по видимости всегда были правильными. И среди недавно минувших событий сколько незавершенных или подавленных жестов, беспомощности, отступлений и неловкостей можно бы перечислить! Чем же это объяснить? Сколько раз уже складывалось так, что в среде интеллигенции явно возникало определенное единомыслие, оно почти достигало точки, когда это единомыслие надо было подкрепить действиями, и тогда отдельные незначительные группы демагогов и ничтожеств все же проводили свою (и прямо противоположную единомыслию) волю. Почему в этом столетии убеждения интеллигенции столько раз оказывались бессильными именно тогда, когда нужно было быть решительными и твердыми или, — если угодно, — готовыми к сопротивлению по отношению к какому-нибудь явному безумию? В том, что 1956 год вылился в трагедию, определенную (и довольно значительную) роль сыграла интеллигенция. Вначале выступали и ее массы (как наша демонстрация на кольце Танач) и в первые моменты правильно реагировали на явную провокацию. Почему же потом силы оставили интеллигенцию? Если интеллигенция знала, что выступает не против социализма, то почему же она позволила обмануть себя?
Историческое объяснение этих вопросов, перечень которых можно спокойно продолжить, лежит где-то очень глубоко, в зигзагах исторического развития предыдущих десятилетий, в тогдашних полууспехах легко выдыхающихся прогрессивных движений, в неуязвимом и сказывающемся даже после 1945 года расцвете упорно сохраняющихся ложных формаций. Нельзя забывать, что в первой половине столетия мы жили в многократно глупой общественной формации и что в Венгрии еще в начале сороковых годов фирмы печатали для себя почтовые конверты: перед именем адресата надо было поставить обращение, выбрав одну из четырех категорий. Степени «их благородие, высокородие, превосходительство, высокопревосходительство» трудно перевести на другие языки, потому что там соответствующая лексика исчезла в свое время вместе с ликвидацией феодализма; у нас же продолжал существовать этот застывший и гротескный анахронизм, поддерживающий унизительное положение, по сравнению с которым даже буржуазная демократия, тут и там возникающая в Центральной Европе, означала уровень на несколько ступеней выше. Этой отсталости неизбежно сопутствовали духовные последствия; для их прекращения требовался длительный процесс.
Какое тяжелое наследие осталось после ликвидации хортистского строя! Наследие, заслуживающее того, чтоб от него отказаться, наследие, в котором неуверенность, нерешительность были лишь самыми внешними чертами в характере интеллигенции! Пребывая в бесчувственном состоянии, она терпела, что ее города и села оккупировали чужие, немецкие войска, а правительство, избравшее своей эмблемой взамен свастики скрещенные стрелы, правительство, к которому не было никакого доверия, выносило одно за другим постановления, зачастую идущие дальше нацистских. О том, что тогда происходило у нас, мир знает мало: наши литературные и художественные памятники лишь бормочут об этом. Все сколько-нибудь стоящие умы общества, его художники, ученые, специалисты, любой мало-мальски мыслящий человек каким-то образом сталкивался с этим необузданным, бесчеловечным строем и все же, в сущности, они не шли дальше легко подавляемого устного осуждения. «Возмущаюсь, следовательно, существую», — так определил единственно реальную программу эпохи крупный венгерский журналист Дёрдь Балинт (кстати, он погиб в учрежденном фашистами трудовом лагере); но венгерская интеллигенция не могла по-настоящему возмущаться, даже под сыплющимися на нее страшными ударами.
Но что за паралич помешал тому, чтобы мысли о протесте сопровождались тогда и соответствующими поступками? Вопрос об ответственности приобретает огромные размеры, стоит лишь подумать, что и пассивность способствовала оцепенению нации, среди прочего прежде всего тому трагическому преступлению, благодаря которому она очнулась наконец в центре борющейся против фашизма Европы. Венгерская интеллигенция заплатила страшную дань за свою нерешительность; говорить о мучениках мы имеем право лишь глухим голосом благоговения, а не горького обвинения. Заслужив легендарную славу, с поднятой головой, скрещенными за спиной руками шли на смерть те, которых безумие присудило к эшафоту. С поднятой и ясной головой, но покорно связанными за спиной руками, — этим они задали нам серьезную загадку, такой ребус, который надо разгадать любой ценой, даже из уважения к их памяти, ибо только так сможем мы научиться истине у них и их судьбы. И таким образом мы можем установить самую предостерегающую отправную точку в наших измерениях того, насколько мы продвинулись с тех пор вперед.
В истории венгерской интеллигенции самая нижняя точка, от которой следует вести измерения — 1944 год: ряды ее жестоко поредели. Где-то на обочине дороги погиб крупнейший венгерский поэт того времени Миклош Радноти; позднее в кармане его брезентовой куртки нашли стихи, в которых он с ледяной точностью заранее описал выстрел в затылок, которым будет убит. Блестящий эссеист Габор Халас с рюкзаком отправился на сборный пункт; он знал, что его увезут в лагерь смерти; быть может, он мог бы спастись, но он даже и не пытался бежать. Что за страшный Ужас объял страну? Какой жуткий Рок одурманил самые светлые умы? Чтобы хоть на несколько дней продлить жизнь Антала Серба, выдающегося литературоведа и романиста, товарищи выводили его, умирающего, копать канавы; полумертвый, цеплялся он за рукоятку лопаты, чтобы не заметили звери-охранники. Можно ли писать об этом без сострадания и боли? В сравнении с тем, что происходило в тот период, кажутся смешными как призраки Данте, так и страшные видения Кафки: в этом случае действительность во много крат превзошла даже все ужасы фантазии. А за мучениками выстраиваются остальные, преследуемые, оклеветанные, опозоренные, обманутые, все те, кто, хотя и остались в живых, до конца дней своих носят в себе незаживающие раны.
От такой точки и отправилась на «новое обретение родины» венгерская интеллигенция, из ужасов ада этих горьких лет. Другими словами, в момент освобождения не только повсюду теснились руины зданий, но встречалось и много рухнувших интеллектуальных построений. Прежде всего действительность уничтожила различные националистско-шовинистические представления, иллюзии, связанные
