Когда была война - Александра Арно
Рачков отдал честь и вышел за порог, бесшумно притворив за собой дверь. Майское солнце щедро заливало комнату золотистым светом через заклеенное газетными полосами окно, а в его лучах роились мелкие пылинки.
– Знаю я её, Софроныч, – продолжил Виктор. – Партизанка она. На подхвате была.
– Это… – начал капитан, но замолчал.
– Она в комендатуру ходила, чтоб сведения собирать. А потом партизанам её передавала. – Виктор шлёпнул на стол тонкую белую бумажку, испещрённую машинописным шрифтом. – Плохо ты, Софроныч, проверяешь. Вот, читай. Тут всё в подробностях, как положено.
– Так я это…
В колких глазах мелькнуло смятение. Катю волной накрыло облегчение: значит, её всё-таки не арестуют. Она напряжённо ждала, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
– Пиши: нет состава преступления. Всё.
– Так точно, товарищ майор государственной безопасности, – нехотя, с нотками бессильной злобы в голосе сказал капитан.
Виктор встал, подошёл к Кате и, взяв за локоть, повёл к двери. В коридоре с неё сняли наручники. Она оглянулась через плечо. Капитан сидел за столом с растерянным озабоченным видом и перебирал бумаги.
Они вышли на улицу. Виктор молчал, на ходу докуривая папиросу. Катя не решалась заговорить с ним: слова просто не шли с языка, только тяжело ворочались в голове, сталкиваясь и сбивая друг друга.
– Как Александра? – наконец спросил он.
– Хорошо, – робко ответила Катя. – Подрастает…
У крыльца фырчал мотором «Виллис» с седым худощавым солдатом за рулём. Виктор распахнул заднюю дверцу и жестом пригласил её сесть. Катя без возражений залезла в машину, он прыгнул на переднее сиденье, и шофёр завёл мотор. Они покатили по пыльной, накатанной двумя колеями дороге. Из дворов тут же повыскакивала босоногая ребятня и с гомоном и гиканьем наперегонки устремилась за ними.
У дома машина остановилась. Виктор, всё так же молча, подал Кате руку и проводил до калитки. Она смущалась и краснела под его пристальным настойчивым взглядом, пальцы чуть подрагивали.
– Почему ты… – начала она и осеклась.
– Почему я приехал? – закончил он за неё и тут же просто ответил: – К тебе.
Катя опустила ресницы.
– Ладно, я… мне идти надо…
– Конечно.
Он стоял у калитки и смотрел, как она бежала по дорожке к дому. Лёгкая ситцевая юбка мягко колыхалась вокруг стройных ног, золотисто-пшеничные густые волосы рассыпались по узким плечам длинным водопадом. Дыхание перехватило. Она захлопнула за собой дверь и ещё несколько минут стояла в сенях, привалившись спиной к стене и пытаясь отдышаться. А из головы никак не шёл образ Виктора – высокого, статного, широкоплечего, в новенькой, с иголочки форме и синей фуражке с красной звездой.
Вспомнилась ночь, когда он постучался к ней в окно и попросил воды. Тогда он был совсем другим: бледным, измождённым, бессильным, с растрескавшимися губами и в обгоревшей грязной шинели. Плечи его сутулились, взгляд был потерянным и тусклым. А сейчас вон какой – весь из себя, красивый, ухоженный, уверенный.
Катя думала о нём весь день, а утром обнаружила на крыльце букет ромашек. Она подобрала его и с улыбкой вдохнула густой аромат цветов. Они пахнули летом, солнечной поляной и свежескошенной горячей травой, а ещё – чем-то пряным и тягуче-сладким, похожим на то чувство, что ёкало в груди при мысли о Викторе, заставляя сердце подрагивать и сжиматься.
Ещё наполненный ночной прохладой воздух приятно щекотал щёки. Катя босыми ногами стояла на крыльце, прижимая к себе простенький букетик, и бездумно улыбалась.
В обед приковыляла запыхавшаяся Виолетта Леонидовна и сообщила, что Софью Караваеву арестовали, а её жених, Женя Старцев, вернулся «целёхонек» домой – с наградами на груди и в чине старшины. И если бы раньше эти новости взволновали Катю, то теперь ей не было до них никакого дела.
– Вот только про Софушку-то он даже и не спросил, – тарахтела Виолетта Леонидовна, то и дело всплёскивая руками и качая головой. – Вядать, и не интересна она теперича ему. Оттого, что не её полёта птица он теперича! Вот почему! Он-то вишь какой, вишь какой! Идёт, значицца, по деревне, весь из себя, голову задравши! А она что…
– А чего он так рано с войны-то вернулся? – без интереса спросила Катя. – Ещё ж не кончилась она вроде.
– Говорють, по ранению яво спясали. А что за ранения, не знаю… – Она пожала плечами.
– Да и шут с ним.
Виолетта Леонидовна сжала губы, беспокойно покрутилась на табуретке и наконец решилась спросить то, что её, видимо, очень давно интриговало:
– Катюнь, а Александру-то ты не от него родила случаем?
– А какая разница, тёть Летт? – Катя повернулась к ней. – От него, не от него…
– Ну так от него? – допытывалась любопытная старушка.
– От него.
Виолетта Леонидовна умолкла на минуту, переваривая полученную информацию. Она ещё до войны была главной сплетницей в Александровке, и, видимо, уступать свою роль не собиралась и сейчас. Катя даже пожалела, что сказала ей правду – если тётя Летта что-то знает, то через день это становится народным достоянием.
Впрочем, всё равно.
Катя поглядывала на стоящий в банке букет. Виктор появился в её жизни неожиданно, а потом так же неожиданно исчез. И она не думала о нём – до сегодняшнего дня, считала просто случайным знакомцем, с которым её свела жизнь на трудной дороге посреди грохота и пепла войны. Он пришёл однажды глубокой ночью, и, впрочем, не оставил после себя ничего, кроме воспоминаний.
Тутя уже громко мычала у калитки, требуя впустить. Шуня суетливо откинула деревянный засов, потянула на себя калитку, и корова пошла по дорожке к своему стойлу, на ходу жуя травяную «жвачку» и хлеща себя по бокам вымазанным в грязи хвостом. Катя подхватила гнутое цинковое ведро.
– Доить пойду, тёть Летт.
– Иди, – отозвалась Виолетта Леонидовна и встала. – Да и я побегу, тоже дел выше крыши. – И запричитала: – Огород у меня некопаный стоит всё ещё, и медведка, погань эта, опять всё пожирает, уж что делать-то с ней, не знаю… и короед замучил…
– Яичную скорлупу в землю закапывать нужно, – посоветовала Катя. – Медведка её жрёт, режется да и подыхает.
– Господь с тобой, Катюня. Откуда у нас яйца? Несушек-то всех ещё когда немцы передавили… Тьху ты, срань, – совсем огорчилась она и заковыляла к двери. – Чтоб немцы эти все провалились! Всё испоганили, шакалы!
Тутя охотно позволила выдоить себя до последней капли. Её теленка, рыжего неспокойного бычка, увели в казармы – на еду для солдат, и первые несколько дней она беспокоилась, искала его, суясь во все кусты. Один раз даже сбежала из дома на поле, но,
