Каин - Злата Черкащенко
– Какое мне дело до того, что вы с ним обжимаетесь? – воскликнул я и убежал.
Цыгане не отличаются стыдливостью, и я не питал иллюзий касательно природы отношений мужчины и хорошенькой женщины, воображая, что это само по себе делает меня взрослым. Весь тот день я не выходил из комнаты, а вечером, остервенело стругая ножом деревяшку, говорил сам себе:
– Ничего… Антал купил себе ещё одну потаскуху. Меня это не касается.
Скоро я наверстал упущенное и в первые несколько дней составил мнение об отцовской полюбовнице. Думаю, ей в ту пору было около двадцати семи. Если сложить те отрывочные сведения, почерпнутые из разговоров, можно сделать вывод, что она, нищенка, занялась нехитрым ремеслом из жажды роскоши, составлявшей единственную цель её жизни.
Мари была из тех дамочек, которые выходят пройтись по городской площади взад и вперёд, воображая, будто все встречные заглядываются на них, а вернувшись домой, со скуки принимаются составлять список всякого сора, зацепившегося за подол их платья. Она проводила дни, разглядывая модные журналы со слащаво-сахарными картинками или судача с кухаркой. Не раз, спускаясь по лестнице, я слышал вопли вроде:
– Потребовались все мои силы душевные, чтобы ни словом, ни жестом не напомнить ему о том, как он скверно обошёлся со мною! А он и не вспомнил!
В одно такое утро, когда уже началась оттепель, я прошёл мимо неё, принял из рук служанки кружку с тёплым молоком и, глянув в окно, прошептал прерывисто:
– Цыгане вернулись!..
Напускная вальяжность и зимнее оцепенение разом слетели с меня. Последним, что я увидел, выбегая из комнаты, было лицо Мари с застывшей гримасой удивления, пока она вставала со стула, картинно расправляя складки платья.
Оказалось, содержанка Антала ничего не знала о его увлечении цыганами, а когда узнала, возненавидела всё кудрявое племя ненавистью матроны к рабыне, превзошедшей её в красоте. От вороньей черноты волос, то и дело мелькавших за окном, или тягучих напевов, доносившихся из прихожей, ей делалось дурно. Я ожидал, что она уйдёт. Даже не думал, что можно поступить по-иному. Но у неё, как она любила говорить, хватило ума не выказывать Анталу презрения к его кругу развлечений. Она считала, что девушке следует быть «лёгкой и изящной, чтоб не надоесть мужчине», а потому, когда отец приглашал табор в дом, удалялась в самую дальнюю комнату, ссылаясь на головную боль и притворно улыбаясь. Вот она была какая, эта дамочка.
Пожалуй, единственным исключением из её презрения ко всему цыганскому был я сам. Мари то и дело пыталась приручить меня, как дикого зверька, подманивая лаской, которая меня раздражала, и гостинцами, которых я не брал. Пару раз даже взялась учить манерам, но Антал пресёк это.
– Оставь его, – сказал он ей, смеясь. – Каю ни к чему сантименты. Придёт время, и он покажет этим великосветским тупицам, каков настоящий мужчина, не задушенный няньками и девчачьими платьицами!
Не знаю, в каком весёлом доме отец раздобыл это сокровище, но молодая женщина, освоившись, тут же начала наводить свои порядки. С её появлением все горизонтальные поверхности наводнили фарфоровые статуэтки, безделушки и прочее барахло. Когда свободное место кончилось, она начала очень настойчиво щебетать Анталу о смертельной необходимости приобрести приличную мебель.
И вот к нам пришёл человек в пенсне. Этот тощий господин с многозначительным видом осмотрел дом, изучил каждую трещину на дощатом полу и, кажется, сосчитал пылинки на последней дверной ручке. Потом долго спорил о чём-то с Анталом в кабинете, а вскоре прихожую заполонили молодчики, вносившие гарнитуры.
Ни одна комната более не пустовала. Окна заслонили тяжёлые портьеры. Вдоль стен, даже в коридорах, были расставлены стулья с мягкой обивкой, комоды, застеленные кружевными салфеточками, тумбы со стеклянными дверцами и резные этажерки. Мари с наслаждением располагала на них янтарные шкатулки, старинные вазы из рогов тура, серебряные подсвечники с ручками в виде обнажённых женщин или невиданных морских дев с чешуйчатыми хвостами, страусиные яйца на тонких кованых подставках. Больше её увлекала только собственная комната, в которой она, к моему удовлетворению, начала проводить бол́ ьшую часть дня, зачастую спускаясь только к обеду.
Зимой я скучал, весной болел, поэтому меня отчасти развлекали перестановки в доме. Тёмное дерево вступало в красивый контраст с серыми стенами, украшенными репродукциями богемских пейзажей: я любил разглядывать их. Пожалуй, мне нравились бы перемены, если б они не ассоциировались с Мари. Она очень кичилась ими, воображая, словно Антал делал всё в угоду ей. Но эта кокетка жаждала чего-то помпезного, отец же ограничился сдержанным благородством раннего георгианского стиля. Напрасно Мари дула накрашенные губки! Представление Антала о статусе не имело ничего общего с вульгарным блеском домов терпимости. В итоге нетронутыми остались лишь моя комната, сохранившая монастырскую строгость, да кабинет отца – как последнее прибежище прежней холостяцкой жизни.
Лето пролетело быстро, ничем не запомнившись. Зато осенью произошло событие, оказавшее значительное влияние на мою жизнь, хоть я и не сразу почувствовал это. В тот день Антал был сам не свой: всегда степенный, он с самого утра метался по дому, отдавая приказы слугам. Почувствовав, что грядёт что-то неладное, я спрятался наверху, где не было суматохи. Так и просидел в коридоре, пока отец не поднялся на второй этаж и, увидев меня, решительно зашагал в мою сторону. Я встал, готовясь к разговору, когда мимо пробежала Мари, шелестя атласными юбками и удерживая на груди лиф в белую и чёрную полоску, пытаясь при этом другой рукой приколоть бант к полусобранным волосам. Антал поймал за плечи этот несущийся вихрь и спросил с плохо скрываемым раздражением:
– Это ещё что такое? Что ты на себя напялила?
На мгновение Мари опешила, потом ответила с оскорблённым видом:
– Ты ведь сам дал мне деньги на наряд.
– Я дал тебе их, чтобы ты купила приличное платье, а не эту нелепость! Выглядишь как дешёвка!
Мари резко подалась назад, вырвавшись из его хватки и чуть не налетев на меня.
– Просто ты не любишь меня больше, вот и всё! Когда женщина перестаёт дорого стоить, она тут же превращается в дешёвку!
Антала уязвил этот выпад, и он немного смягчился.
– В воскресенье я возьму коляску, и мы поедем в город. Захочешь, наденешь это платье или любое другое, но сегодня подбери что-то проще. Держись скромно, не кокетничай.
Выслушав указания, обиженная Мари удалилась к себе. Я провожал её взглядом, пока Антал, вспомнив обо мне, не прикрикнул:
– А ты что тут забыл, бездельник? Марш в комнату!
Узнав от слуг о приходе гостей, он спустился к ним. Их приняли в малой гостиной с гарнитуром мебели из красного дерева. Это была, как я узнал позже, светско-деловая встреча, связанная с банком отца.
По такому случаю служанки вновь вычесали мне волосы, голубой лентой собрав их на затылке, и обрядили в бархатный костюмчик, специально сшитый для важного события. Когда я вошёл, гости стояли в центре роскошной комнаты, у стола с инкрустацией из черепаховой кости. Антал жестом подозвал меня и, поставив перед собой, провозгласил:
– Мой наследник.
Я стоял под взглядами солидных господ со всеми возможными формами усов и бакенбард, высоко задрав голову, чтобы хоть как-то сравняться с ними. Один из них спросил у Антала:
– Ваш сын?
На что получил ответ:
– Я причастен к его рождению.
Отцовские руки отяжелели на моих плечах. Тот господин хотел потрепать меня за щёку, но, встретившись со мной взглядом, убрал руку. Вскоре я был отпущен и весь оставшийся вечер просидел на стуле, наблюдая за взрослыми. Мужчины опустились в массивные, обтянутые кожей кресла. Коньяк им подносила горничная Агнешка, которую Антал выбрал единственно потому, что она была самой свежей и хорошенькой из прислуги.
Через некоторое время спустилась Мари, придерживая тяжёлые синие юбки. Помня завет Антала, она оделась скромнее, чем обычно. На ней была белая блуза с широкими рукавами, красиво перехваченная ниже груди чёрным корсажем с тугой шнуровкой, украшенной серебряными бляхами. Наряд навевал мысли о чём-то народном, верно польстив патриотическим чувствам почтенных господ, с удовольствием целовавших ручку «прелестной
