Каин - Злата Черкащенко
Когда возвращались к табору, со стороны загонов раздался серебристый перелив ржания кобылы. Ответив на призыв, коник перешёл на нарядную иноходь, красуясь и высоко вскидывая копыта, как в танце. Непривычный к такому ходу, я неустойчиво затрясся в седле, но не мог не восхититься красотой гарцующего жеребца.
Соскочил на землю, обошёл его, горячо поцеловал в голову и крикнул молодому цыгану:
– Хей, морэ[16]! Я полюбил этого коня. Отдай не какому-нибудь толстосуму, а человеку доброму. Да смотри, я ведь узнаю, кому ты его продал.
– Слушаюсь, господин, – весело и немного нахально ответил парень, принимая поводья.
Гекко с улыбкой похлопал меня по плечу.
– Ну, показал ловкость цыганскую!
Я ответил полушутливо-полунадменно:
– Глупый ты, гекко. Разве я цыган, чтобы ловкость цыганскую показывать?
И тишина. Я испытующе обвёл взглядом присутствовавших, вопросительно подняв бровь. Из-за чьей-то спины чёрной тенью скользнул Камия и, подойдя к барону, произнёс, нагло задрав голову:
– Что же ты, гекко? Расскажи ему то, что мне рассказывал. Как вы его продали. Расскажи!..
И босой ногой топнул. Я брезгливо скривил губы.
– Что ты брешешь?
– Не спрашивай меня, ой, не спрашивай, ой, не спрашивай! – насмешливо пропел Камия, противно кривляясь.
Каждый мускул в моём лице натянулся, как струна. Я ударил бы его, если б гекко, стоявший до этого безучастно, вдруг не схватил Камию за плечо и не вытолкал вон:
– Пошёл прочь!
Вместе с удивлением от неожиданной вспышки ярости барона на меня обрушилось осознание слов Камии. Я заметался среди цыган, как зверь в клетке, и, заглядывая им в глаза, спрашивал:
– Как продали? Что я, собака, что ли? Как это, ромалэ?
Никто не смел отвечать мне. Наконец барон котляров, простодушно разведя огромными руками, сказал:
– Что тут сложного? Каждый рождённый в таборе обязан ему жизнью. Ежели кто-то желает взять его к себе или он сам хочет уйти, требуется выкуп.
– Выкуп? – я уязвлённо вскинул голову. – За свободу вольной души? Выкуп?..
Гекко ступил вперёд, поддавшись порыву объясниться передо мной пусть даже на глазах у всего табора, но я попятился, отрицательно качая головой.
Я отвергал любые попытки смягчить удар, поставив свою обиду выше всего мира, поэтому круто развернулся и пошёл прочь.
– Каин! – закричала Чаёри, желая остановить меня.
– Не ходите за мной! – крикнул я, не оборачиваясь.
Шаг мой становился всё быстрее, и наконец я помчался в поля, убегая и от людей, и от себя самого. Мне хотелось кричать от обиды на Антала, гекко, остальных… Господин, маленький господин оказался просто цыганским мальчишкой! А сами цыгане, красивый, вольный народ, так надменно провозглашавший свою любовь к свободе, обернулись кучкой грязных работорговцев. Я не знал, как разрешить это противоречие. Где она, краса жизни, если даже душу можно продать, по́шло взвесив на прилавке?
Так я бежал, не разбирая дороги, пока не повалился на землю обессиленный, зло вырывая руками жухлую траву из сухой земли. Когда успокоился, услышал журчание воды, текущей по камням, поднял лицо и, увидев перед собой родник, подполз к нему, чтоб освежиться ключевой водой.
Опустив ладони в поток, я впервые осознанно посмотрел на них. Кожа смуглая: не как у цыган, но и не как у Антала. Волосы в ту пору были длинные, и я притянул к глазам пряди, пристально их разглядывая. Волос не конский, но и не то чтобы очень мягкий, закручивающийся… Потом вновь вернулся к ручью в поисках своего отражения. Мне сложно было сказать, красив я или нет, зато удалось определиться наконец с цветом глаз: не чёрный, а серый – чуть темнее, чем у отца…
Поздно вечером я сидел на ковре в холле, стругая ножом деревяшку, а когда позади раздались тяжёлые шаги, спросил, не оборачиваясь:
– Правда, что вы купили меня у цыган?
За спиной послышался тяжёлый вздох.
– Кто сказал тебе?
– Неважно. Так что?
– Кай… Я всегда знал, что этот день настанет, но ты ещё слишком мал, чтобы понять.
Отеческая рука опустилась мне на загривок, но я тут же вскочил, ощетинившись.
– Как же так? Ведь я сын свободного человека. Или вы не отец мне?
– Отец, – спокойно ответил Антал. – Но твоя мать – цыганка. Ты родился в таборе и по их законам принадлежал им. К чему говорить об этом? Теперь ты мой…
Но я прервал его криком:
– Я ничей! Я принадлежу только себе!
И, круто развернувшись на каблуках, бросился в свою комнату, где тут же навалился на захлопнутую дверь. Тяжело дыша, я окинул диким взглядом спартанские покои и метнулся мимо кровати к другому концу узкой, похожей на кладовую комнатёнки. Сбросил бронзовый подсвечник, стакан и кувшин на пол, мигом вскочил на освободившийся стол, распахнул окно и замахнулся ножом, чтобы выбросить его, но рука моя повисла в воздухе. И месяца не прошло с тех пор, как рисковал жизнью ради него…
Обессиленный, я осел, сотрясаясь от сухих рыданий. Резная ручка так и осталась зажатой в ладони. Глядя на острое лезвие, я утёр нос кулаком и судорожно вздохнул. А цыгане всё гуляли: они и ночью не перестали гулять, и на следующий день. Долго ещё с полей доносилась песня:
Джидэ яваса
Кана на мэраяса ли да,
Шукир да заждиваяса[17].
Глава V
О том, как вы краситесь, я тоже достаточно наслышался. Бог вам дал одно лицо, а вы сами малюете себе другое.
Гамлет, принц датский
Поздней осенью, как только на земле появился первый иней, табор снялся с места и отправился на зимние квартиры. Так происходило всегда, но в тот год, когда ушли цыгане, появилась женщина. Декабрьским утром она вошла в бело-голубом, принеся с собой искусственный запах фиалок и лаванды. Её звали Мари. Она сбросила мокрую от первого снега шаль чёрных кружев и, развязав ленты аляповатой шляпки, сердцем обрамлявшей её лицо, воскликнула:
– Ну и хлев!
Мне тут же стало тошно и от этой женщины, и от себя самого, и просто от жизни. Для меня, привыкшего к строгой одежде прислуги и платьям цыганок, естественно огибавшим их тела, казались нелепыми и нарочито оголённые полные плечи, и вся её фигура, утопающая в бесчисленных оборках необъятных юбок. Тёмные волосы кольцом огибали нарумяненное кукольное личико, а сзади были заколоты двумя искусственными розами. Подойдя к отцу, она сжала его руку и проворковала, едва не прижимаясь к нему, как кошка в течке:
– Ты должен был предупредить меня, что живёшь в такой лачуге, Антал. Я бы подобрала соответствующий фасон.
Меня передёрнуло от такой фамильярности. Никто не смел обращаться к отцу на «ты», никто не называл его по имени, даже я позволял себе это лишь в мыслях. Оторвавшись наконец от своего благодетеля, Мари опустилась на пол подле меня и приторно-ласково сказала, сильно картавя:
– А это тот самый Кай, о котором я наслышана?
И протянула руку, чтобы погладить меня по волосам, но я отдёрнул голову, недовольный тем, что служанки вычесали мне колтуны и заставили вырядиться в накрахмаленную рубашку с нелепым воротничком, противно трущим шею, только ради этой куклы. На её лице застыла маска недоумения, но вскоре она снова натянуто улыбнулась.
– Я скажу тебе одну вещь. Мы с твоим отцом…
«Любим друг друга» – должно быть,
