Каин - Злата Черкащенко
Когда оставалось десять шагов до победного, я с ужасом почувствовал, что теряю равновесие. Искажённые страхом лица товарищей поплыли перед взором. К горлу подступил ком, и меня наконец одолело головокружение. Я умру? Нет.
– Нет! – крикнула Чаёри, заглушая стук сердца в ушах. – Не смотри вниз!
Из последних сил я прыгнул и, ударившись телом о край утёса, отчаянно вцепился руками в камни, хрипя и ломая ногти. Помню, как меня поднимали, одежда рвалась о выступ скалы, а Чаёри больно тянула за правую руку. Взгляд случайно упал на её запястье с пятью воспалёнными следами от длинных, острых ногтей.
Потом я лежал на земле, тщетно пытаясь унять сердце, больно бившееся о рёбра.
– Отпусти меня… – прошептал я, задыхаясь. – Пусти!.. Как бы я не вцепился тебе в глотку похлеще, чем ты в мою душу…
Камия спокойно стоял и смотрел на меня, затем развернулся и пошёл прочь. А я глотал воздух, впившись взглядом в мелькавшие подошвы босых ног. С той поры я всегда вкладывал нож в голенище сапога.
Глава IV
Когда б я умер час тому назад,
Я прожил бы счастливый век. Отныне
Ничто не важно в этом смертном мире…
Макбет
Вскоре настала осень. Отцвели горечавки, отцвёл вереск. Я перестал ходить с Камиёй и остальными – не от трусости: охота отпала. Оставался в стойбище. Иногда ходил к своему коньку смотреть, как его тренируют, но больше тешить взгляд сиянием красно-гнедой шкуры, лоснящейся на солнце. В остальное время гулял с цыганами.
В ту пору у родственника гекко, тоже барона, жена разродилась шестым ребёнком. Крестины справляли двумя таборами, нашим и кэлдэрарским. На земле расстелили несколько ковров со всякой снедью: один для мужчин, другой для женщин и третий для детей.
На ковре для детей были разложены купленные на базаре ватрушки, баранки и крендельки.
Малыши, не приученные в кочевье к выпечке, уплетали за обе щёки. На костре неподалёку пекли обмазанного глиной несчастного ежа, похожего на огромный клубень картошки… Так всегда делали по праздникам, заранее отлавливая на лесных опушках колючих бедолаг, считавшихся лакомством.
На мужской стороне лились рекой пиво и брага. Едва ли не каждые пять минут звучали тосты и звон кружек. Женщины судачили, поздравляли молодую мать, пили крепкий цыганский чай с перцем. На открытом огне запекалось до черноты баранье мясо, в казане варился густой суп, по обыкновению очень острый.
Внимание привлекали родители новорождённого. Это был союз неотёсанного медведя и ловкой куницы. Бароном котляров звался невысокий цыган в венгерской куртке с засученными рукавами на косматых ручищах. Из женщин статью выделялась его моложавая хозяйка, рослая и сухопарая, со следами былой красоты на скуластом медном лице.
Бросалось в глаза, что кэлдэрарские цыганки одеты более чопорно, нежели жёны и дочери конокрадов. На «баронессе» была пожелтевшая от времени крестьянская блуза с широкими рукавами и красная юбка в пол с фартуком. Из-под алого платка, повязанного как тюрбан, змеились до пояса две чёрные косы, но истинно приковывало взгляд массивное монисто: такого я никогда раньше не видел. Нити с крупными золотыми монетами, сиявшими как солнце, в несколько рядов спускались ниже пупка. Величественное зрелище! Глядя на других кэлдэрарок, я понял, что размер и количество монет у них определялись не любовью к мелодичному звону, а положением женщины в обществе.
Когда приготовились бараньи рёбра, «баронесса» сняла их с огня, выложила на серебряном блюде и, вместо того чтобы передать одному из прислуживавших юношей, сама понесла мужчинам. При её величавой походке монеты медалями позванивали у ней на груди. Даже передник, расшитый по краю прихотливыми арабесками, не смотрелся так же безвкусно, как на прочих котлярках. Муж с сытым довольством смотрел на неё.
– Давай, дорогая, накладывай, – говорил он, хлопая себя по круглому, как казан, животу. – Она обо мне заботится. Заботится… Правду говорят, иная жена лучше вина!
Женщина явно была рада похвале, но вдруг хитро улыбнулась и в последний момент пронесла блюдо мимо мужниного носа, поставив напротив нашего гекко. Мужчины засмеялись, а маленький барон котляров вскочил, смешно браня рослую супругу:
– Что? Опять посмеялась? Она всегда надо мной смеётся, эта плутовка!
Под его причитания жена вернулась к товаркам.
– Как всегда, в дурном настроении! – всплеснула руками она.
И на женской стороне раздался дружный хохот.
Вождь кэлдэраров какое-то время сидел насупившись, но после нескольких дружеских похлопываний по плечу поел мяса и, изрядно подобрев, сказал:
– Пойду поищу мою подругу. Скажу, что люблю её и больше никогда не буду злиться.
С трудом поднявшись, он пошёл, шутливо приговаривая:
– Где прячется маленькая врушка, эта хохотушка?
Другие цыгане посмеивались ему вслед, повторяя старинную поговорку: «Муж с женой ссорятся только до ночи».
Меж тем ударили по струнам вольно и пылко. Первой поднялась старая дородная цыганка и запела недурно сохранившимся контральто венгерскую «Дуй дрома»[15]. Она начала медленно и томно, но молодые тут же подхватили и всё пошло по нарастающей.
Незадачливый муж разыскал свою хозяюшку и начал настойчиво приглашать её на танец, а она всё отворачивалась, изображая обиду. Но стоило цыгану досадливо отступиться, как жена тут же юркнула у него из-под руки и пошла отбивать каблуками дробь с подковыркой.
Держалась куда более резво и раскованно, чем наши женщины, но с меньшим изяществом, без истомы. Она словно убегала от супруга, а он как бы уговаривал её, идя за ней и залихватски ударяя себя по подошвам кожаных сапог с узорчатой выделкой. При этом крупные посеребрённые пуговицы-бутоны на куртке мужа отлично гармонировали со звенящим золотым монисто жены.
Музыка накалялась, становилась более яркой. И вот уже оба табора слились в стремительном ритме танца. Простодушно подняв руки, Чаёри возглавила вхождение в пляску детей. Юная и гибкая, она искоркой закружилась меж тяжеловесных котлярок. Её кудрявая головка чёрным угольком приближалась ко мне. Юноши и девушки игриво отплясывали друг перед другом под гитару, соревнуясь в красоте и грации, пламени сердец и нежности взглядов. Не сложно было догадаться, что крестины превратятся в свадьбы, а потом снова в крестины – и так до конца времён.
Чаёри плавно вышла из круга танцующих и тихо опустилась напротив меня, рассеянно убрав с лица локон. Она всё пыталась заглянуть мне в глаза, а когда не получилось, вздохнула:
– Больше с нами не ходишь…
– Удивляюсь, что ты ходишь, – ответил я, не поднимая глаз. – Они едва тебя выносят, а когда ты останавливаешься нарвать цветов, гонят вперёд тычками и пинками, как непослушную скотинку.
Чаёри наивно и слегка устало улыбнулась.
– Меня это не обижает.
Я хмуро взглянул на неё в упор.
– А меня обижает. Я мог погибнуть.
– Он не со зла…
Она попыталась погладить меня по ладони, но я резко отдёрнул руку. Позади послышался характерный чеканный цокот, а затем лошадиное ржание, заставившее меня вскочить и резко обернуться.
Это был мой коник. До блеска начищенная сбруя на нём вся была в медных наклёпках, а уздечку, обвитую тонкой золотой цепью, девочки успели убрать цветами да увешать разноцветными кисточками и шёлковыми лентами. На солнце сияли монеты, пришитые к кожаному седлу: наравне с искристым отливом шкуры этот блеск ослеплял. За узду коня вёл щегольски красивый цыган, поймавший скакуна. Его кудри покрывала шляпа, украшенная павлиньим пером, а в ушах сверкали серьги.
Я так загляделся, что не замечал ничего вокруг, и сильно вздрогнул, когда на моё плечо опустилась рука гекко.
– В одной малоросской деревне я видел старинный обычай, – сказал он. – В пору пограничных событий, будь то смерть, свадьба или рождение новой жизни, когда люди особенно уязвимы, нужно три раза объехать на коне вокруг селения для защиты от нечистой силы. Это должен проделать кто-то неосквернённый: благочестивая вдова, невинная девушка, ребёнок…
– Хороший обычай, гекко! – крикнул я уже на бегу. – Очень хороший!
Коник копытом
