Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Музыка играла и играла. Играли «Короля танца»[66], и «Остролист и плющ», импровизировали, кларнет – партии голоса, гитара – аккомпанемент, подстраиваясь, подхватывая, обыгрывая вокруг да около. И в такт музыке двигались два тела, золотые головы кивали, ноги выстукивали, пальцы плясали, мелькали, замирали. Вот только если Заг в экстазе лукаво улыбался во весь рот, Джон сосредоточенно смотрел на инструмент. Два ангела, сказала одна квакерша другой. О, восходящий солнца лик! О, мчащийся олень!
После ужина стали прощаться с гостями, которым предстояло успеть на последний автобус, а уже вступил в свои права зимний вечер. Маркус все-таки подошел к Руфи, помогавшей убирать со стола. Где-то сзади суетился Лукас Симмонс. Дэниел хлопнул его по плечу и спросил, как он поживает, решительно отвлекая его внимание от Маркуса.
– Руфи, здравствуй.
– И ты здесь – прекрасно. Рада видеть всех.
– Тебе тут хорошо?
Ее бесхитростный взгляд встретился с его взглядом, руки сложились на груди, как у ангелов на полотнах старых мастеров.
– А как же иначе? Разве тут не чудесно? Просто увидеть, уловить – это уже немало, а тут все это настолько прочно, реально…
Дрожащей рукой он попытался ее коснуться. Она отстранилась.
– Я рад, что у тебя все хорошо.
– По тебе не скажешь, что рад. Вот ты приезжай почаще. А лучше – оставайся. Жизнь – она ведь одна. И возможность только одна.
Она пополнела, уже не совсем та изящная девочка. И он понял, что ничего не чувствует. Ничего. А с другого конца комнаты доносился влажный жар из-под мешковатого свитера и фланелевых брюк Лукаса Симмонса.
– Счастливого пути, – сказала она, отворачиваясь.
– Мы будем за тобой приглядывать, – пообещал Маркус.
– Это зачем? Звучит жутко, – поежилась Руфь. – У меня все в порядке. Буду за тебя молиться.
И, набрав стопку тарелок, она отвернулась, а живущая собственной жизнью коса метнулась в сторону.
На пороге Джошуа Маковен подошел к Дэниелу:
– Вы не ощутили, что хотите присоединиться к Слышащим?
– Нет.
– Те, кто хорошо вас знает, – и каноник, и Гидеон – ценят вас высоко.
– Каноника очень не хватает в часовне. Звонков меньше не становится.
– Он сделал верный выбор – как Мария.
– Что ж, мистер Маковен, а я, как вы знаете, Марфа. Земной, от земли.
– Бедная земля.
– То, что под ногами, – ухмыльнулся Дэниел.
Рядом с ними, пристально глядя на Маковена, стоял Уилл.
– Ваш? Очень похож…
Дэниел испугался. Дикий страх, ни с того ни с сего.
– Нам пора, – заторопился он. – Опоздаем на автобус.
Голова с серебряной сединой кивнула, прощаясь и отпуская.
К проезжей дороге поднимались по склону. Вокруг – живность. На фоне плотно-серого неба белоснежные голу́бки и жемчужные голуби возвращались в Дан-Вейл-Холл гнездиться. То и дело встречались стайки бесцельно бродящих, одичавших кур, которые тревожно кудахтали и суетливо перебирали желтыми шершавыми лапками. Прошли, курлыча, одна-две тучные индюшки. Вдалеке блеяли овцы и выли собаки.
– Он тебе не понравился, – вопреки обыкновению заговорил Уилл с отцом.
– Я этого не говорил. Кажется, намерения у него благие. И человек он добрый.
– Но ты говорил с ним резко.
– Как это – резко?
– Он пытался быть… быть вежливым, а ты его оттолкнул.
– Я не нарочно. Но все, что там происходит, вызывает опасения.
– А на меня произвело громадное впечатление. Это что-то новое. Интересное.
– Ну, если «интересное» – это единственный критерий…
– Ты меня не слушаешь.
– А есть что слушать?
– Да, я тебе пытался кое-что сказать, но ты не слушаешь.
Они все поднимались и поднимались, а навстречу им спускались то овцы, то молодая свинка, то стайка черных молодок.
XVII
В январе «Бауэрс энд Иден» издали «Бегство на Север» и «Наслоения». Книга Агаты прошла едва замеченной. Пара теплых отзывов в некоторых обзорах фэнтези и научной фантастики, а также книг для юношества; подобная литература обычно активнее рецензируется перед Рождеством. А вот «Наслоения», напротив, наделали шума. Были заголовки «Просто разделить», «В мире ножниц и клея», «Ицзин для умных козочек». Были и статьи о Фредерике, в которых говорилось о «новой мини-личности», «квазинаивном взгляде из Зазеркалья», «руководстве для умных женщин по сочинительству на досуге». И те рецензенты, которым «Наслоения» понравились, и те, кому они по вкусу не пришлись, одинаково хвалили «острый ум» автора. Недоброжелатели добавляли: «поверхностно», а острый ум если и хвалили, то добавляли: «раздражающий». Благосклонные рецензенты сравнивали ее метод нарезок с Берроузом и Джеффом Наттоллом[67], но отмечали, что писательница не способна идти до конца, задействовать весь потенциал этого метода. Задавались вопросом, стало ли целое больше суммы отрезанных и разорванных частей, и пришли к выводу, что скорее нет, просто все сделано с умом, очень умно.
Фредерикина фотография появилась в «Ивнинг стэндард»: она стоит, облокотившись на перила у входа в свой цоколь, в высоких сапогах и длинном пальто, в меховой шапке а-ля этакая Анна Каренина. Жители Хэмлин-сквер выглядывали из окон или толпились позади фотографа с велосипедами и футбольными мячами. Фредерика появилась также и в журнале «Нова». На этот раз фотографировали ее на съемочной площадке «Зазеркалья», в цвете: лицо отражалось и преломлялось в зеркалах, экранах и прозрачных перегородках. На ней было приталенное бутылочно-зеленое платье с узкими рукавами, шерстяной повязкой на бедрах и очень неброским белым воротничком. Снимок получился хороший, с осколками геометрических наложений, каркасов, острых граней, продублированными настороженными глазами и рябью рыжих волос. «Обрывками этими я укрепил» – начиналась статья, к которой относился снимок. Строку эту Фредерика возненавидела: до этого ей пришлось воевать с редакторами, предлагавшими ее в качестве эпиграфа, но ведь это такой штамп, кто только это не
