Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

она убывает, и мысль эта была ей неприятна. Не лицо, а маска, пленка, изображение на экране, что встает между ней и другими людьми, мешает их слышать, наблюдать за ними, говорить с ними напрямую, ведь они составили невесть откуда взявшийся ее образ и обращаются не к ней, а к нему. После передачи о королеве-девственнице ей, как и следовало ожидать, приснилась густо-прегусто набеленная маска престарелой Елизаветы, а под ней черные глаза. Она идет по Хэмлин-сквер и несет эту белую маску перед собой на шесте. За всей этой бутафорией – настоящая женщина (она одновременно пребывала и не пребывала внутри своего тела; она также была сострадательным, тревожным наблюдателем), а на ней – только лифчик и расстегнутая рубашка. Уличные сорванцы потешались над тощими голыми ягодицами и замерзшими пальцами ног.

Другое дело – обаяние преподавателя факультатива. Она продолжала читать лекции группе взрослых студентов, и время от времени ее обжигали идеи. Она читала лекцию по «Идиоту» Достоевского. Эта фантасмагорическая книга фаталистична. Один из немногих романов, где финал, как и все, что ему предшествовало, одновременно и правилен, и великолепен: никакой недосказанности, полумер, худосочности или угасания напряженной работы воображения. Потому ли это, спрашивала Фредерика студентов, что Достоевский не знал, что произойдет в конце? Потому ли, что не создавал своих героев изначально добрыми или злыми, невинными или преступниками? Записки сохранились, и поэтому известно, что вся фантасмагория творилась им непосредственно в процессе написания. Разбирая это литературное чудо, Фредерика отмечала полноту, страсть и внешнюю наглядность. В нем был заключен миф Запада: чистый, нездоровый князь Мышкин был Христом, и его чистота и доброта трогали Фредерику, как не трогал и Новый Завет.

В похожем состоянии души, разбирая с учащимися «Великого Гэтсби», она зачитывала сцену, в которой убийца пробирается сквозь желтеющие деревья и находит Гэтсби в бассейне.

…он чувствовал, что старый уютный мир навсегда для него потерян, что он дорогой ценой заплатил за слишком долгую верность единственной мечте. Наверно, подняв глаза, он встречал незнакомое небо, просвечивающее сквозь грозную листву, и, содрогаясь, дивился тому, как нелепо устроена роза и как резок свет солнца на кое-как сотворенной траве. То был новый мир, вещественный, но не реальный, и жалкие призраки, дышащие мечтами, бесцельно скитались в нем… как та шлаково-серая фантастическая фигура, что медленно надвигалась из-за бесформенных деревьев[73].

Фредерика восхищалась этим отрывком, на нем были аккуратные пометки, которые они обсуждали в завершение лекции. «Новый мир», «вещественный, но не реальный» – эти слова чрезвычайно важны для американской литературы. Гэтсби, подчеркнула она, создал целый мир из платоновской идеи о себе, своей романтической мечты, и мир этот распадается.

Но, прочитав это место вслух, она будто заново уловила в этом безупречном абзаце о разрушении, в этом совершенном в своей легкости абзаце о распаде всю силу простоты каждого слова. Она почувствовала то, что всегда считала мифом: волосы на затылке встопорщились – простейшая физиологическая реакция на совершенство цивилизации, отклик тела на душу.

Она остановилась на полуслове и начала сначала, более отчетливо. Знаете, сказала она, я только что увидела, насколько прекрасен этот абзац. Обратите внимание на прилагательные, на их простоту, послушайте, как верно подобрано, как точно употреблено каждое из них. Взгляните на слово «незнакомый» и представьте человека, который сам придумал себе небо и землю, который был своей собственной семьей. А «грозная листва»? Плоские листья, пугающие, но не слишком. «Как нелепо устроена роза». Идея замысловатого совершенства природы рушится при помощи метеорологических и психологических эпитетов.

А потом «резкий» для описания света солнца – как он додумался? Резкий – это грубый, а грубый – простой, аляповатый, отсюда – «кое-как сотворенная трава»: девственный мир либо в содрогании зарождения, либо в предсмертной судороге. И от этих чувственных прилагательных – нелепый, резкий – мы переходим к рациональным – новый, вещественный, нереальный: прочное творение распадается на фантасмагории, фантазмы, призраки, мечты; и наконец, блестящее дополнение ко всеобщей аморфности, «бесформенные» деревья.

Но там, где есть слово с отрицательной приставкой, неизменно присутствуют и все его однокоренные братья – форма, оформление. Быстро, коротко и ясно Фицджеральд упразднил то, что искусство и литература воспроизводили снова и снова, – образ человеческого разума, безмятежно пребывающего в красоте и уюте сотворенного сада, с формами деревьев, цветом неба и травы и замысловатой красотой розы.

Фредерика исступленным взглядом уставилась на класс, а они смотрели на нее. Затем она улыбнулась, как обычно, довольно и понимающе. Но всю оставшуюся жизнь она возвращалась к этому мгновению, к переменам в атмосфере, к тому, как встопорщились волосы, к тому, как она будто впервые читала каждое слово текста, который она вроде бы «знала». И в этот момент она ощутила: она должна преподавать, потому что она понимает – понимает и врожденно, и приобретенно – то, как слова выстраиваются в порядке, как создаются миры, как возникают идеи. Улыбаться на камеру – не убого ли это по сравнению с этим подлинным искусством, которое раскрывает суть вещей?

И все же, и все же. Окрашенный по методу Гольджи срез, броские движения шаров для снукера, новорожденный младенец, выскользнувший из кровавой сорочки, вымирание сельских районов (следующая идея для «Зазеркалья») – все это тоже существует за пределами студенческой аудитории, за обложками книг. И то и другое подлинное, настоящее.

XVIII

Всестороннее планирование конференции «Тело и мысль» стояло на повестке дня университетской Комиссии по общим вопросам, которая собралась в начале весеннего семестра. В ее состав входили вице-канцлер, декан по делам студентов Ходжкисс, заведующие кафедрами со всех факультетов и два представителя студенчества – Николас Шайтон, председатель союза, и Мэгги Крингл. На повестке дня также стояла деятельность Антиуниверситета.

Заседание проходило в зале для совещаний, расположенном на верхнем этаже восьмиугольной Башни Администрации: там стоял восьмиугольный стол, покрытый кожей кроваво-красного оттенка, несколько похожих на троны кресел и несколько сиротливых китайских ваз на восьмиугольных постаментах. Председательствовал Винсент Ходжкисс. За чашкой кофе, незадолго до начала, он шушукнул Вейннобелу:

– Пришло тревожное письмо от Хедли Пински. Почитайте, но обсуждать на заседании я бы не стал.

– Он приедет?

– Да. Пожалуй, приедет. Но у него есть сомнения этического характера. Поэтому вам надо обязательно взглянуть.

Ник Шайтон находился в пределах слышимости и ни с кем в тот момент не разговаривал, поэтому последнее замечание услышал. У него и у самого были опасения по поводу Пински, высказанные ему теми, кого он представлял. Дело в том, что Джонти Сёртиз получил сразу из