Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов
Перестав получать средства на прожитье, Тимофей загрустил: не извозом же ему заниматься, не водоносом устраиваться да не в разбойники подаваться. Впрочем, он слыл проходимцем, а потому нашел себе иной промысел, ибо готов был служить любому, у кого что-то бренчало в мошне и кто желал поделиться ее содержимым.
Независимо друг от друга муж и жена поручали Тимофею разузнать о своей половине. Заказчики обязались возместить все расходы и выдали ему в качестве аванса часть причитающегося ему.
Через полтора месяца Тимофей доложил Анне, что в Смоленске никто не слыхивал ни о каком купце Строжине и тем более о Тарасе. Скорее всего, тот служит польскому королю или великому литовскому князю. Это озадачило Анну.
Получив за работу столько, сколько договаривались, Тимофей отправился в Псков. Посидел там за жбаном местного пива со старейшиной городской стражи, которого знал издавна. Тот, полистав книгу приезжих, поведал, что жинка Анна действительно прибыла сюда с ганзейским караваном, о чем имелась соответствующая запись, но возвращались купцы без нее. По-видимому, она отправилась по зимнику в Великий Новгород или Торжок.
В последний приезд в Москву Владимира Андреевича Серпуховского Анна отказала ему в конфиденциальной встрече, не объясняя причины, чем обескуражила героя Куликовской битвы. «Неужто старость пришла, коли бабы стали от меня шарахаться и нос воротить», – подумал он с грустью.
Ситуации, в которой Анна и Прокша оказались после докладов Тимофея, предстояло как-то разрешиться. Собравшись с духом, жена первой заговорила о том, что ее тревожило:
– Мне стало известно мне, что ты оказывается, отнюдь не из Смоленска.
– Да какая тебе разница? Не задавай лишних вопросов, и все будет хорошо.
– Мне с тобой не худо, милок, потому и волнуюсь, как бы все не порушилось. Выходила-то я за одного, а оказалась за другим?
– Расплетай косы, глупышка, и не ломай себе голову над тем, что тебе не постичь. Не зря говорят, что у баб: коса длинна, а ум короток, – заметил Прокша и принялся стаскивать с себя порты.
Исполнив супружеский долг и приходя в себя, «приказчик купца Строжина» в свою очередь осведомился:
– Ты, кстати, тоже не та, за кого себя выдаешь. Сама-то из Ордена сюда явилась.
– Из какого Ордена?
– Это уж тебе лучше знать, из Ливонского или из Тевтонского. Не отпирайся только, ни к чему… Ты мне люба, а с остальным как-нибудь разберемся.
– Согласна. Обними меня покрепче…
Наутро, ни свет ни заря, Анна, как обычно, растопила печь, поставила в нее горшок с пшенной кашей, залив ее козьим молоком, и поцелуем разбудила мужа.
– Поднимайся, лежебока…
Протер глаза и умылся студеной водой из бочки. Добавив в кашу добрую ложку меда, принялся уплетать за обе щеки, как ни в чем не бывало.
«А все-таки славно, что я женился на ней. Кому бы она ни служила, хоть Богу, хоть дьяволу, без нее мне было бы тоскливо», – подумалось Прокше.
Анна размышляла примерно о том же. «Другой муж мне ни к чему. Только этого терплю с радостью со всей его придурью».
И вопросы, кто, откуда и зачем сюда явился, они более не возвращались. Как есть, так пускай и остается, только бы не хуже…
30
Поздней весной, позвякивая шпорами, которые в восточной Руси почти не использовали тогда, предпочитая им татарскую плеть, Шишка подъехал к Москве по Изюмскому шляху. Наконец-то добрался! На Великом посаде спешился у своего двора и ударил носком сапога в калитку. Отворяйте, хозяин явился! Сердце у Шишки билось так, что еще немного – и выпрыгнет из груди.
– Кто такой? Какого рожна нужно? – раздался изнутри недовольный заспанный голос.
– Человек божий, обтянут кожей, покрыт рогожей, – стараясь изменить голос, насколько это возможно, ответил Шишка.
Медленно, со скрипом отворилось маленькое зарешеченное оконце. В него осторожно, опасаясь стрелы или удара стилета, выглянул привратник Елисей. Город охраняло немало стражников, но лихих людишек здесь тоже хватало. Их ловили и вешали, но число их не уменьшалось.
Прищурившись, Елисей, к своему удивлению, признал в наглеце хозяина. Сперва не поверил своим глазам и даже вскрикнул от неожиданности, а потом по-детски всплеснул руками:
– Сгинь, сгинь, нечистый!
– Ты что, совсем рехнулся, старик? Это же я, Шишка, твой господин! Отворяй живо…
– Да ты живой ли али призрак?
– Не сомневайся. Потрогай мою руку и убедись в том, что она теплая.
Привратник в самом деле не погнушался – коснулся пальцем его щеки.
– Женка-то моя еще не вышла замуж за другого?
– Не чаяли уж тебя узреть, а сколько слез хозяйка пролила – так и не счесть. Легко ли одной двор содержать?
– Ну и слава Богу! – кивнул Шишка.
Хлопнув старика по плечу так, что у того, словно бубенчики под дугой на санях, загремели кости, направился к дому.
Ступив в сумрак сеней, ударился о притолоку. Отвык от низких московских дверей. В Царьграде люди пониже ростом, но двери там все же повыше.
Жену застал в старом домашнем выцветшем сарафане у слюдяного оконца за латанием мальчишеской рубашонки. Детскую одежду Алена чинила сама, хотя не была особой искусницей в портновском ремесле.
При виде мужа вскочила, не веря собственным глазам, и впала в ступор, не в силах произнести ни слова, а придя в себя, кинулась к нему на грудь… Дождалась наконец-то! Не зря дни и ночи клала поклоны перед образом Пресвятой Богородицы, прося возвращения разлюбезного своего, а сколько слез выплакала ночами – так и не счесть… Вернулся, желанный! Радость-то какая! Недолго думая, Шишка закрыл дверь на щеколду, дрожащими руками совлек с жены сарафан и, задрав рубаху, опустил разлюбезную на скамью. Мужчины все же скоты в некотором роде…
Всякий человек, давно отсутствовавший дома, в первый день по возвращении чувствует себя несколько неуверенно. Его даже покачивает из стороны в сторону. Не являлся исключением и Шишка.
Меж тем дворовые забегали, засуетились, наполнили дом говором и суетой, узнав о приезде хозяина. Замесили тесто для пирогов. На вечер княжеский рында позвал Вепревых, Симеона с женой Катериной и соседей.
Хозяин дома возглавлял стол в алом сюрко[177], расшитом цветами, с глубокими проймами. По правую руку от него сидела порозовевшая и постоянно улыбающаяся счастливая Алена в васильковой византийской столе. Такое одеяние в Москве не сшить и не достать, а увидеть можно разве что на образах, писанных греческими чудными иконописцами. Глаза Алены сияли лучистым светом, в них искрились неизъяснимые радость и нега.
Осушили по чарке, потом по другой, и языки развязались. Начались расспросы о турках, о Царьграде, о венграх… Шишка
