Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов
Шут Федька, напившись хмельного, принялся разглагольствовать в корчме на Подоле о том, что смерть его господина не случайна, и наутро исчез. Больше его не видели. Меж тем киевский митрополичий наместник Фома Изуф всех заверял в том, что великий русский князь простудился «на ловах» – случай самый обычный. Но ему почему-то не верили.
Обмыв тело колодезной водой, восемь священников понесли гроб с телом усопшего в храм святой Богородицы Печерской. За ними следовали духовник усопшего Скиргайло отец Борис, боевой княжеский конь, бояре и купцы. Простые киевляне стояли по пути следования погребальной процессии, сдернув шапки и колпаки.
Тело погребли возле гроба Феодосия Печерского[175], что считалось изрядной честью.
После смерти князя судьба Киева была смутной и неопределенной. На следующий день после похорон иеромонах отправил человека в Вильно с уведомлением о случившемся, рассчитывая на награду. Однако уже знали о случившемся.
Не прокняжив и двух лет в Киеве, покойный Скиргайло не оставил после себя наследников. Его владения как выморочные отошли королю Польши, а потом, с молчаливого согласия Ягайло, великому литовскому князю. В Киев Витовт посадил своим наместником Ивана Ольгимунтовича Ольшанского (Гольшанского), женатого на сестре супруги Витовта смоленской княжне Агриппине Святославовне и некогда сопровождавшего Софью Витовтовну в Москву.
29
Перед тем как сделать Анне предложение, Прокша показал ей свою лавку на торгу, в которой заправлял его служка, смахивавший на душегуба с большой дороги. Невеста убедилась, что суженый не обманывает ее по части материального обеспечения, но и бровью не повела, приняв сие как должное.
Убедившись, что, выйдя за «приказчика смоленского купца», она получит достойное содержание, Анна успокоилась. Бедность страшила людей всегда, ибо все чувствовали за собой ее смердящее дыхание.
Не зря в народе родилась загадочная поговорка: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Попадание в узилище зависело от темперамента и смелости человека, а вот избежать сумы никто не мог. Пожар, эпидемия или вражеское нашествие могли прервать спокойное течение жизни и разорить человека.
Прокша купил маленький домик в Заречье (ныне Замоскворечье), тогда еще малонаселенном, неплотно застроенном предместье, почти не охраняемом, через которое проходила Ордынская дорога[176]. «Приказчик смоленского князя» тихо венчался с чтицей великой княгини. Подвыпивший поп обвел их вокруг аналоя, прочитав соответствующие молитвы, и объявил супругами. К церковному браку относились серьезно и дорожили им. Кроме того, развод стоил недешево и далеко не всем был по средствам. Некоторые жили без благословения священника, то есть по-скотски, как считалось, но это то ли от бедности, то ли от жадности.
После венчания молодые зажили душа в душу. Даже странно, как они прежде существовали друг без друга. Каждая ночь, стоило только Анне расплести косы, превращалась в пир сладострастия.
Поутру, растопив печь, жена ставила в нее ухватом горшок с пшенной, ржаной или гречневой кашей, а когда та была готова, будила мужа:
– Просыпайся, засоня.
Тот умывался, с золой, ибо мыло стоило дорого, на Руси его не варили. Перед завтраком Прокша читал молитву, а поев кормил дворовую живность – собаку, козу, кур, гусей. Потом молодая отправлялась на великокняжеский двор, а Прокша брел на торг.
С некоторых пор великая княгиня стала замечать сверкающий взгляд чтицы. Откуда у нее сие? Однако зная, что та вышла замуж, однажды поинтересовалась:
– Ну, как тебе в замужестве?
– Славно, матушка государыня. Прежний-то муженек, случалось, меня поколачивал, а этот пылинки сдувает…
– Такое разве бывает? – усомнилась Софья Витовтовна.
– Не знаю, как у кого, а у меня именно так…
– Ну-ну, посмотрим, что дальше будет, – саркастически заметила княгиня, как будто ее когда-нибудь лупили.
Молодожены жили душа в душу, тем более что прежде каждый из них вкусил одиночество и прелесть холодной постели, а человеку такое в тягость. Оба походили друг на друга характером и темпераментом. Иногда Анна противилась домогательствам супруга, которые случались не в самом удобном месте и не в самую подходящую пору, но иной раз уступала, соглашаясь на соитие даже в пост, что осуждалось церковью.
С некоторых пор Прокша и Анна сперва интуитивно, а потом и более отчетливо поняли, что живут совсем не с тем, с кем вступали в брак, что их вторая половина совсем ни та за кого себя выдает.
Княжеская челядь любила посудачить о придворной жизни и обсудить манеры своих господ, но только не чтица. На все вопросы она отвечала более чем лаконично, хотя остальные бабы мели языком без удержу. Так, одна из княжеских кухарок уверяла всех, что великий князь чуть не каждую ночь выходит к Москве-реке и балуется там с водяными девами – русалками, а потом в бане смывает с себя их чешую.
Порой Анна тоже размышляла о том, что, коли Тарас не торговец, то кто же тогда? Сплошные загадки… К тому же женщина заметила, что супруг до странности мало интересуется торговлей в отличие от других коммерсантов. Порой он подолгу шептался с далекими от предпринимательства людьми, среди которых встречались даже нищие и духовные особы. Некоторые из них напоминали кого угодно, только не добродетельных христиан, а мимо иных и проходить-то было боязно…
Так или иначе, но муж и жена независимо друг от друга вознамерились проникнуть в тайну своей второй половины. Для подобного имелись особые люди, которые могли проследить за кем угодно, выполнить конфиденциальные поручения, а при необходимости даже всадить стилет в спину. Коли меч – продолжение чести, то кинжал – возмездия, которым тогда не гнушались.
Прокша и Анна независимо друг от друга нашли такого умельца, которым оказался большеголовый, тонкогубый, ширококостный и улыбчивый княжеский охранник Тимофей, изгнанный со службы по подозрению в воровстве.
Как-то, направляясь в баню, матушка великого князя Евдокия Дмитриевна сняла с пальца кольцо с самоцветом и оставила его на лавке, после чего уже не нашла его там. У Тимофея, несшего службу в тот день, произвели досмотр, по нынешней терминологии – обыск. Перевернули все вверх дном, но кольца не обнаружили, однако ему велели убираться на все четыре стороны, не считаясь
