Дар рыбака - Джулия Р. Келли
Дороти встает, подходит к плите и наливает в чайник воды.
– Что ты делаешь?
– Сейчас мы вместе выпьем чаю.
Она ставит чайник на печную приступку, находит заварку.
– Я придумаю, как вернуть тебе все до последнего пенни из отложенных на черный день сбережений и школьного оклада, поскольку я снова начну преподавать, как только мальчик вернется домой. Обещаю. И если только мы с тобой разделим тайну о его истинной сущности и том, что случилось, нам надо научиться говорить об этом между собой.
Дороти возвращается уже с заварником, парой чашек и бутылкой молока, садится за стол и заливается слезами сама.
Немало времени проходит, прежде чем она уходит домой, раздумывая о бремени секретов и лжи, а еще о том, что рано или поздно всем приходится сложить его с плеч. Дороти тяжко вздыхает.
Осталось нанести еще один визит.
Дороти и Джозеф
Она долгое время стоит под дверью, на пороге мужчины, с кем они едва знакомы, а он между тем определил всю ее жизнь. Дороти несколько раз тянется к двери и хочет уже постучаться, но всякий раз рука безвольно повисает. Ей хочется, после всего пережитого, примириться с ним. И окончательно проститься с прошлым. От холода она плотней запахивает шаль, и под тяжестью бремени всех прошедших лет, всех недомолвок между ними Дороти не знает, с чего ей начать.
Не успевает она набраться смелости, как Джозеф открывает дверь. От внезапной близости она чуть не теряет дар речи. Его взгляд, некогда такой теплый, непроницаем.
– Зачем ты тут? Что-то с мальчиком?
Стоя у него на пороге, Дороти никак не может подобрать слова, но понимает, что произнести их надо, и поэтому, не дожидаясь приглашения, шагает в комнату.
Внутри опрятно и прибрано, и ничто не смягчает мужественной угловатости, прагматичности комнаты, не считая недоделанных игрушек на столе, которые сразу бросаются в глаза, да всякой всячины рядом: веревка, крупные иголки, такелажная свайка. За все эти годы почти что ничего не изменилось. Ни женщины, ни ребенка – комната полнится лишь его одиночеством, затаившимся по углам.
– Я пришла передать, что мальчик отправляется домой. Через два дня.
И тут она произносит слова, с которыми изначально пришла:
– Прости, Джозеф. Прости меня за все.
Их разговор как будто начался целую вечность назад, и с течением лет от него осталась лишь одна сверкающая нить.
Джозеф долгое время молчит, напрягшись всем телом, с непоколебимым взглядом.
– Для этого уже слишком поздно.
Плакать Дороти решительно не намерена. Она уже открывает рот, но Джозеф еще не закончил. То, что он говорит, копилось уже с давних пор:
– Как ты могла скрыть это от меня? Как ты могла об этом умолчать? Мой родной ребенок…
Он теряет всякое самообладание, и голос у него срывается:
– Мой ребенок. Я так недолго был отцом – ты представляешь, каково мне пришлось? И найти…
Голос у Дороти срывается ему под стать:
– А ты представляешь, каково пришлось мне? Я отпускала его к тебе, сама не знаю зачем. Может, втайне мне хотелось, чтобы ты понял, додумался до того, о чем мне не хватало духу рассказать. Я наблюдала из окна. А он как будто сам все понял. И всегда тянулся к тебе.
Как и я, как птицы, которые знают, куда лететь зимой. Она протягивает руку, но на полпути опускает.
– Но почему ты ничего не говорила?
Увидев Джозефа в совершенном смятении, Дороти приходит в чувство.
– Почему? Мы совершили прелюбодеяние, Джозеф.
– Мы полюбили друг друга.
От одного этого слова она лишается дара речи. И внезапно, неожиданно, ей хочется выпалить: «Скажи мне, как тебя вернуть», но вместо этого она говорит:
– Вот только слишком поздно. Вы с Агнес – все об этом знали. Все, за исключением меня.
– Агнес? Господи боже, так вот о чем ты думала? Для меня не было никого, кроме тебя, все это время. Ты сама дала себя спугнуть, Дороти. Не доверилась собственным чувствам. Вышла замуж за мужчину, который тебя никогда бы не понял, которого ты не любила – чего ради? Мне назло? Или потому, что он бы никогда не смог тобой верховодить?
Теперь ее черед прятать лицо.
– Не говори про Уильяма. Мы скверно с ним обошлись. Я предала его…
– Ты предала меня!
Он срывается на крик, и Дороти впервые слышит, как он кричит.
– Ты предала нашего сына.
И слова «наш сын» повисают в напряженной тишине. Неслыханно печальные слова.
Дороти хватается за стул и оседает, уронив голову на руки, опершись локтями на стол.
– Я сгорала со стыда.
– Да провались он пропадом. На что он сдался, этот твой благопристойный стыд? Уильям все равно тебя бросил – а я бы позаботился о вас обоих. Господи, да я о большем и мечтать не мог.
Джозеф так и стоит, в недоумении качая головой. Они не двигаются с места, охваченные каждый собственным горем. В конце концов Джозеф тяжко вздыхает и, подойдя к двери, открывает ее нараспашку.
– Выметайся, Дороти Грей. Я уже изжил тоску по тебе, в отличие от неизбывной скорби по сыну, которого обрел на целую минуту перед самой его смертью. И за это я тебя никогда не прощу. Выметайся.
Дороти едва подымается на ноги. Каждый шаг дается ей с трудом. Джозеф даже не смотрит на нее, не шевелится. Едва ступив за порог, она оборачивается и смотрит ему прямо в глаза.
– Как ты сам не догадался? Ответь – хотя нет, не надо. – Дороти вскидывает руку. – Лучше себя спроси, Джозеф, – как ты сам не догадался?
Дороти краем глаза замечает, как у Джозефа в смятении отвисает челюсть, но тут же закрывает за собой дверь.
Той ночью Джозеф не может уснуть. Он сидит у очага, поддерживает и распаляет огонь. Пламя до того разгорается, что запросто спалит весь дом. Джозефа мучает ее вопрос. Как же он сам не догадался? Человеком бывалым его не назвать, но ведь телесное ему не чуждо. Неужели за все время, что к нему ходил Моисей, он ни разу не задумался об этом? Неужели взор его настолько затуманила гордость? Неужели он так долго и упорно винил во всем ее, по кирпичику закладывал обиду, словно возводил фундамент? Он размышляет о Дороти, о том, каково ей приходилось в одиночестве все эти годы, и с наступлением рассвета он как будто бы приходит к пониманию.
Агнес и Джини
– Это еще что за дела? – Джини
