Славные подвиги - Фердиа Леннон
– Потише. Времени еще много.
Он полощет рот бухлом и снова принимается за хлеб – на этот раз он удерживает его в желудке, и теперь, когда он смотрит на меня, глаза у него не такие остекленевшие.
– Лампон? – повторяет Пахес. – Ты вернулся.
– Ну конечно. Мы же “Царя Эдипа” ставим. Завтра первая репетиция. Рассматриваем тебя на роль Иокасты. Большая роль, с потенциалом. Что скажешь?
Плохая шутка, сам не знаю, зачем я так сказал. По лицу Пахеса кажется, что он сейчас разревется, и я говорю, чтоб не волновался, я просто пошутил, пусть он тоже меня поймет, я и сам не в лучшей форме.
– Пожалуйста, только не спектакли, – бормочет он себе под нос.
– Ну я же говорю. Просто дурака валяю. Понимаешь?
Он кивает и снова наклоняется, но его не рвет. Снаружи камни как тлеющие угли – странное дело. Весь день солнце пряталось, закутанное в облака, а теперь, когда оно уже садится, все поблескивает в лучах. Надо объяснить план. Чтобы он узнал, пока не стало совсем темно. Я выкладываю все. Про забор, про кол, про повозку Алекто, про корабль в Гиккарах. Корабль, который поплывет в Афины.
– Хватит шутить, – говорит он.
– Я серьезно. Все правда.
– Хватит! – В его голосе слышна злость, и, если бы ему не было так хреново, я бы опасался, как бы он мне не врезал.
– Ничего не хватит, дружище. Все правда. Мамкой клянусь. Мы придем за тобой ночью, так что заткнись и слушай, времени мало.
Я вытаскиваю его из тоннеля, и он пошатывается. Мы идем; он шагает так медленно, что я по сравнению с ним – бегун-олимпиец. Показываю пальцем на забор – колы как оранжевые языки пламени.
– Смотри. Вот тебе бог из машины. Ты просто возьмешь и исчезнешь.
Он заваливается, приходится его ловить.
– Пахес, ты в порядке?
Он кашляет и кивает. Я поворачиваю его голову к холму, к забору на вершине. Теперь холм кажется чуть ли не горой Олимп, слишком уж он высок.
– Думаешь, залезешь?
– Не знаю.
– Залезешь. Конечно, залезешь. Херня вопрос. Взбежишь и все. Да?
– Ага.
С отчаяния я начинаю на него орать. Он поднимется на холм, иначе никак. Но надо ночью, чтобы стражники не заметили. Я ему помочь не смогу. Мне надо уйти, чтобы подогнать повозку, так что, когда солнце сядет, я буду на другой стороне забора, ждать его, потому что он выберется, и уедет в Афины, и все что нужно – забраться, мать его, на холм. Расшибись, но сделай. Скажи паре друзей – тем, у кого есть силы помочь. Заберем всех, кто в повозку поместится, но без тебя не уедем. Так им и скажи. Он слушает. Кажется, теперь он хотя бы мне верит.
– А как я пойму, где ты?
– Что?
– Забор длинный. Как я буду знать, где ты стоишь на другой стороне? Я же не могу тебя звать по имени.
Разумно рассуждает. Хороший знак. Ответа у меня нет, и я лезу в карман, чтобы дать хотя бы еды. Ее не находится, но в моей руке вдруг оказывается авлос Алкея.
– Вот! – говорю я от отчаяния.
– Я не понимаю.
– Так я могу дать сигнал. Жди, пока не услышишь вот это.
Я дую в дудочку и перебираю пальцами, и раздается визгливый свист. Херня, а не музыка, но такой звук стражник может принять за птицу, и это уж точно лучше, чем орать: “Я здесь!”
– Ждешь, пока не услышишь вот это. Ясно?
Он кивает.
– Запомни: если надо, попроси о помощи. Не поднимайся до темноты, жди и слушай. Все получится, ясно?
– Ладно.
Я приобнимаю его, ерошу волосы.
– Если у меня не получится, – говорит он, – я хочу, чтобы ты знал, что я…
– Никакого пессимизма! Все у тебя получится. Мы тебя вытащим. А теперь мне пора. Просто поднимись на холм!
Он пытается что-то сказать, но я уже ухожу. Тороплюсь, так быстро, как могу, хромая на обе ноги, обратно к выходу и к стражнику, который выжимает дождевую воду из насквозь мокрого плаща. Увидев меня, он широко улыбается и говорит, чтоб я заходил в любое время.
– Хрена с два, – говорю. – Ноги моей здесь больше не будет.
Я не иду к Алекто сразу. Должен бы, потому что солнце село и фонари зажглись, покачиваются, выписывая в воздухе пылающие дуги, и на небе голубоватые звезды. Я стою у входа в кабак Дисмаса. Я не видел ее уже тысячу лет; причина простая и, наверное, дурацкая, но что уж там, расскажу. Просто мало шансов, что все получится, и было бы неплохо, если бы мне помог хоть какой-нибудь бог. Я лил вино на землю и молился, пока рот не пересох. Даже подумывал, не украсть ли теленка и не зарезать ли у жреца во имя Зевса или хоть кого, но не стал. Меня осенило, что самая большая жертва, которую я могу принести, – не деньги, а ее не видеть. Держаться подальше, пока дело не будет сделано. Я подхожу к двери поближе. Ставни открыты, за окнами теплый желтый свет, и с ним на улицу проникают музыка и болтовня. Кто-то поет. Я решаю, что можно взглянуть одним глазком. Под “не видеть” я все-таки имел в виду не говорить, не трогать, не стоять так близко, что чувствуется тепло и пряный запах от кожи. Я не имел в виду буквально не видеть. Боги же не мудаки. Они же разрешили Одиссею разок увидеть Пенелопу, прежде чем он отправился в Трою.
Я захожу. Народу полно, и воздух горячий и густой, как суп. Приходится потереть глаза, чтобы привыкнуть к тусклому, влажному свету фонарей у стойки; лица блестят от пота и выпивки. Все таращатся на одно. На сцену. Там стоит Лира; ее платье приспущено, и видно смуглое покатое плечо. Она поет о девочке, у которой пропал папка, и как она отправляется на поиски. Девочка обшаривает весь город, каждую таверну, гостиницу, переулок, но о нем ни слуху ни духу. И тут бы любая другая девочка сдалась, но она не как все, и она выходит из главных ворот и попадает в
