Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб - Алексей Олегович Белов-Скарятин

гостий вверх по короткой лестнице, ведущей в длинный выставочный зал. Именно здесь, практически на верхней из этих ступеней, являясь как бы вторым прославленным швейцаром, я в своей новой роли хостес должна была, встретив пришедших дам, "с приветливой улыбкой и парочкой приятных слов" (согласно данным мне инструкциям) заботливо доводить тех до их продавщиц. Я обязана была знать, и это считалось крайне важным, какая из продавщиц была любимицей каждой конкретной клиентки, и горе мне, если я ошибалась. Это являлось абсолютно непростительным в глазах как посетительниц, так и обслуживавших их работниц, и мои поначалу частые промашки встречались сердитыми взглядами и ворчанием с обеих сторон. Одна дама (о, как бы мне хотелось назвать её имя!) неизменно совершала особенный ритуал, отодвигая меня в сторону, когда я встречала её наверху своей профессиональной "приветливой улыбкой", а после бормоча одну и ту же фразу, когда я, повинуясь инструкциям и пытаясь придумать, что же ей сказать приятного, сопровождала её по выставочному залу к примерочным: "Перестань идти за мной – я знаю, куда мне нужно, ты, …" – и я должна признать, что последнее слово, произнесённое ею едва слышно, всегда звучало для меня очень похоже на "дура".

Какое-то время моё положение было весьма шатким, ведь роль хостес являлась новшеством, не принимавшимся большинством завсегдатаек. Некоторые из них даже жаловались владелице, что их обижает, когда их встречают у дверей, как незнакомок, – они же, входя в "Заведение", прекрасно знают, кого хотят видеть и что хотят приобрести, а потому хостес им только мешает. Всё это создало для меня гадкую ситуацию. Если я не встречала прекрасных дам, то управляющий, мистер Ти́мсон, ругал меня и угрожал уволить. Если же всё-таки встречала, то те ворчали и жаловались. В итоге я нашла компромисс: приветствовала постоянных клиенток поклоном посреди зала, а затем молча шла за ними на отдалении. Но и это заставляло чувствовать себя не слишком комфортно, поскольку я понимала, что не отрабатываю своё жалование.

В доме моды меня окружало множество коллег, и они были самых разных типов. Первым шёл управляющий, мистер Гарольд Ти́мсон, высокий долговязый англичанин, чья странно сложенная фигура, казалось, самым пугающим образом разваливалась на части при каждом его движении. В основном он проводил свои дни, сидя за столом в узком кабинете позади примерочных, с необычайно важным видом и властным тоном говоря что-то в диктофон. Так как большинство французских платьев от "Дельфины" были в реальности сшиты в Омахе по смехотворно низкой стоимости, а затем искусно помечены этикеткой "Париж" и проданы по непомерным ценам доверчивым миллионершам Метрополя, послания мистера Ти́мсона были главным образом продиктованы в адрес несчастных рабочих Омахи, усиленно вкалывавших во славу Франции. Иногда он покидал свой кабинет, и тогда его сверхъестественный трюк с выбрасыванием своих длинных тонких ног далеко вперёд туловища завораживал меня до такой степени, что я ловила себя на мысли, что с тревогой ожидаю каждый следующий шаг. Его перемещения по выставочному залу были из разряда представлений, которые нелегко забыть, особенно когда огромные плоские ступни выбрасывались им так далеко, что цеплялись за предметы мебели или, того хуже, за складки изысканнейшего одеяния "Омаха-Париж", невинно висящего на одной из вешалок для одежды. Тогда он принимался бушевать, размахивая своими необычного вида ручищами и обвиняя испуганных продавщиц и наглых манекенщиц в том, что те "неаккуратно, намеренно и злостно" препятствуют его достойному продвижению. Однажды в разгар такой сцены он, заметив, что я давлюсь непочтительным смехом, направил весь свой гнев в мою сторону. Его обличительные слова должны были "обратить меня в пепел", однако вместо этого я лишь окончательно взорвалась неуместным приступом хохота и исчезла в раздевалке. После этого он очень долго со мной не разговаривал.

Мисс Ми́ллисент Уи́нтергрин, владелица "Дельфины", томная, экзотичная и авторитетная светская львица Метрополя, обычно появлялась каждое утро около десяти часов, закутавшись в чудесные меха, изрядно благоухая дорогим парфюмом и одаривая улыбкой весь персонал, бросавшийся ей навстречу, дабы поприветствовать, когда она входила. То была прекрасная, страдальческая и терпеливая улыбка, которая всегда заставляла меня задуматься, была ли её "страдальческая" составляющая вызвана общей неэффективностью подчинённых, из которых я являлась наихудшей. Проплыв мимо нашей подобострастно кланяющейся группы, она поднималась по лестнице в свой личный, роскошный и комфортабельный кабинет и пребывала там весь день, невидимая и неслышимая. Около пяти часов вечера она спускалась в своей неподражаемой плавной манере и снова ласково улыбалась нам той же прекрасной, страдальческой и терпеливой улыбкой. Швейцар, которого клиенты называли Фредериком, а коллеги – Фредом, провожал её до сдержанно элегантного лимузина, а затем возвращался на свой пост, щёлкая пальцами, весело насвистывая впервые за день и обычно бросая громким и непочтительным тоном: "Вот и всё!"

Именно он неизменно оповещал нас об утреннем приходе мисс Уи́нтергрин, просунув голову в дверь и громко крича: "Эй, все, она здесь!" Сделав это, он подбегал к её авто, помогал ей выйти и почтительно поддерживал, пока та поднималась по ступенькам в выставочный зал. Иногда она вообще не приходила, и тогда Фред прекрасно проводил время, тихонько насвистывая весь день в перерывах между появлением клиенток, листая жёлтую скандальную прессу и жуя арахис или жевательную резинку. Каким-то образом длинные ноги мистера Ти́мсона ни разу не доносили его тело до владений Фреда, и потому тот никогда не получал выговоров. Всем продавщицам, манекенщицам и прочим сотрудницам Фред нравился так же сильно, как и мне, ведь он всегда был милым и услужливым и, когда мог, охотно выполнял все наши поручения. Не раз он, открыв свою дверь у подножия лестницы, громким шёпотом предлагал принести мне то сэндвич, то плитку шоколада, так как, по его мнению, я выглядела "типа уставшей и измождённой от дурацкого стояния там весь день".

Продавщицы поначалу относились ко мне слегка неприветливо, а подчас и враждебно, но вскоре это прошло, и мы хорошо поладили. Миссис Ди́ксон – моя любимица – была стройной, темноволосой, довольно привлекательной женщиной лет под сорок. Будучи умной, уравновешенной, всегда доброжелательной и любезной, она обладала как прекрасным чувством юмора, так и умением развлечь собеседника. Я ей нравилась, она называла меня "Тиш", утешала, когда видела, что я несчастна, и, так же как Фред, постоянно предлагала мне что-нибудь съесть или уговаривала посидеть, если замечала, что мои лодыжки сильно распухли от долгого стояния.

Вторая продавщица, миссис Ни́льсон, во всех отношениях принадлежала к другой категории людей. Миниатюрная, изящная, хорошенькая, с пушистыми седыми волосами – очень седыми, хотя ей было слегка за сорок, – она