Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина
Я не считаю, что это очень прилично – называть кого-то "озорницей", но ей, похоже, это нравится, и она, прыская, мурлычет: "О, продолжайте, великан-балагур".
Вчера мы опоздали, и она уже собиралась из магазина уходить. На ней была шляпка с зелёным пером, точно такая же, как у подвыпившей дамы, что подралась с нашим швейцаром.
Первая неделя Великого поста, Санкт-Петербург
Мы все были на исповеди и теперь являемся довольно чистой семьёй. После вечерней службы мы покинули в храме свои привычные места и, как водится, гуськом направились к большой зелёной загородке, где стоял батюшка, ожидая услышать рассказ о наших грехах.
Произошла настоящая потасовка, потому что семья желала, чтоб Папуся шёл первым, а он этого не хотел. Он очень на нас разозлился и громко закричал: "Я знаю, что вам нужно, любопытные и хитрые чемпионы по грехам! Вы жаждете услышать мои откровения, но этому не бывать. Я пойду последним".
Он поднял такой шум, что все-все в церкви перестали молиться и потрясённо уставились на нас. Некоторые люди даже его одёрнули: "Тише". Мамуся же быстро прошептала: "Хорошо, дорогой, хорошо. Как хочешь, только веди себя пристойно".
Но я видела, что она была разочарована, да и мы тоже. Очень легко подслушать, как человек исповедуется, в особенности если он стоит очень близко к загородке. Я проделывала подобное множество раз, а потом сразу признавалась в этом священнику. Он говорил, что это и правда грех, но не такой, который можно было бы назвать серьёзным. В любом случае мы не услышали признания Папуси. Какая жалость! Теперь мы никогда не узнаем об апельсинах и даме с зелёным пером.
Я горжусь этим! Я горжусь!
Петербургской осенью того же года наш Ванька поступил на службу в Императорский гвардейский кавалерийский полк, получив там прозвище "Цыган". Танька вышла замуж за графа Бориса Засейкина, я же стала посещать частную дневную школу, известную как гимназия для девочек мадам Курба́ – удивительное учебное заведение, не похожее ни на одно другое в стране. Основанное мадам Курба́, пожилой француженкой, которая некогда сама была учительницей и много лет прожила в России, то собрало в своих стенах ограниченное число воспитанниц – предпочтительно "дочерей знати". Другими словами, Мадам, являясь старым снобом, чётко понимала, как нужно оперять птенцов своего древнего гнезда. В прежние годы она обучила многих наших матерей и продолжала ласково называть тех по именам, что не мешало ей взимать с них баснословные деньги за взращивание их наследниц.
Хотя, согласно предписаниям министерства просвещения, программе обучения следовало быть такой же, как и везде, и девочки должны были в соответствии с общим планом публично сдавать ежегодные экзамены перед государственной экзаменационной комиссией, дух этой незаурядной маленькой школы был уникальным.
Каждое утро большинство девочек приезжало в экипажах в сопровождении своих гувернанток, которые оставляли их у дверей (или, вернее сказать, за дверями внутри, дабы убедиться, что те не смогут улизнуть и прогулять учёбу). Позже, когда занятия в школе заканчивались, те же гувернантки и те же экипажи появлялись вновь, чтоб отвезти их домой.
Правда, несколько самостоятельных девиц, у матерей которых были разумные "передовые" идеи по многим вопросам, прибывали и убывали одни: пешком, на трамваях или в дрожках. Но эти исключения были редки, и одноклассницы взирали на подобных счастливиц с завистью и благоговением, в то время как дружина строгих гувернанток, похоже, свято веривших в важность своей миссии, неодобрительно фыркала и внутри себя брюзжала о "слишком большой свободе" и о том, что некоторые люди "необычайно спешат".
Одна девочка из нашего класса, Варя Веренгрод, неизменно приходила одна, с гордо задранным носом, уверенная в себе, рассудительная и очень презрительно относившаяся к стайке "неженок", которых, как маленьких детей, приходилось приводить в школу за руку, а после забирать их камеристкам и фрейлинам. Позже Варя поступила в медицинский институт и стала первоклассным хирургом.
Увы, как я ни умоляла позволить мне проходить в одиночестве полверсты от нашего дома до школы, мне так и не предоставили такой возможности, даже в тот год, когда я уже собиралась обручиться.
Каждое проклятое утро, сразу после завтрака, мы с мисс Бёрнс в мамином экипаже трогались в путь, а третьему помощнику главного кучера и паре третьесортных кобылок поручалась скромная задача отвозить нас туда и обратно. Эти две крепкие, лохматые гнедые были известны как "ночные лошадки" и "детские лошадки", поскольку их основная обязанность состояла в том, чтобы забирать Маму далеко за полночь с поздних приёмов, когда всем было всё равно, как выглядят ездовые, а спустя несколько часов, по утру, доставлять нас в школу.
Первоклассные и второсортные пары, красивые, элегантные и эффектные, выставлялись лишь напоказ, когда наши родители колесили взад-вперёд по знаменитым Дворцовым набережным, где все, кого мы знали, раскатывали, как на параде, около четырёх часов дня; или когда Мама наносила официальные визиты либо с шиком подъезжала для участия в каких-то придворных церемониях. В таких случаях сам главный кучер Матвей управлял высоко ступавшими рысаками, гордо выгибавшими шеи и важно державшими свои длинные, густые, волнистые, похожие на плюмаж хвосты, словно собираясь вот-вот сфотографироваться.
Но сия элегантность была не для нас. Нам выделяли лохматых гнедых – Смелую и Белую (вторая звалась так потому, что у неё имелись белая звезда на лбу и четыре белых "чулка"). Ванька, Танька и я преданно их любили и страшно переживали, когда узнавали, что Смелая и Белая всю ночь провели на холоде. Мы отчаянно требовали, чтобы их укрывали плотными попонами, дабы защитить от сильных морозов, или разводили вокруг них маленькие костры, когда тем приходилось часами стоять на улице. Но они были сильными и за все эти годы, казалось, ни разу не чувствовали себя плохо во время своих ночных вылазок. Пётр, молодой кучер, который всегда отвозил меня в школу, каждый раз нахально ухмылялся и подмигивал мне за спиной мисс Бёрнс левым глазом, и я, показав язык, подмигивала в ответ. Как ни странно, мисс Бёрнс ни единожды не заметила этой изящной немой сцены.
У внушавших благоговейный трепет врат моего уникального храма знаний она со мной прощалась, произнося
