Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина
Затем раздавался первый звонок, звучавший как "кло́ппити-кло́ппанг, кло́ппити-кло́ппанг", и мы поднимались парами по лестнице, делая реверансы мадам Курба́, когда проходили мимо неё в главном зале, и стараясь держать спину ровно, а голову высоко поднятой. Мы останавливались в часовне для краткого молебна, который пели все вместе, а затем начинались различные занятия. Хотя наше замечательное учебное заведение предназначалось в основном для "благородных девиц", занятия были столь же строгими, как и везде, и на всём протяжении от первого до последнего хмурились многие благородные лбы и капли благородного пота падали на унылые страницы, описывавшие эти вечные и отвратительные проблемы несчастных встречных поездов, и швей, делавших столько-то стежков за столько-то минут, и вёдер с водой, которые наполнялись, проливались и вновь наполнялись.
В полдень нам давали полчаса на обед и полчаса на прогулку по старомодном саду, примыкавшему к зданию школы, некогда являвшемуся частным особняком. Это было единственное время, имевшееся у нас для бесед, так как мадам Курба́ утверждала, что непрерывная болтовня юных леди, несомненно, являлась настоящим корнем всех бед.
В классе мои подруги сидели вокруг меня справа, слева, спереди и сзади, и мы образовали тайное общество под названием "Плохие девчонки" – с секретными паролями, особыми рукопожатиями и прочими таинственными знаками. Естественно, как и в любой другой школе, у нас были свои любимые учителя и те, кого мы недолюбливали, или ненавидели, или презирали; и мы заводили друзей и врагов, сбивались в клики, имели свои радости и горести, развлечения и скандалы, а также, разумеется, объекты обожания, или "кра́ши".
Нашим самым первым "кра́шем", которого мы все просто "боготворили", стала Валентина Ивановна, наша учительница физики, хотя, видит Бог, она не была ни молодой, ни хорошенькой. Напротив, уже далеко за тридцать, долговязая, худая как щепка, со строго зачёсанными назад волосами и в очках в золотой оправе, она выглядела весьма мужеподобно и читала лекции чопорно, почти никогда не позволяя себе улыбаться или произносить слова, которые не имели отношения к её урокам. И всё же было в ней нечто такое, что нас привлекало (по-видимому, просто нехватка подходящих объектов для обожания). Мы ходили за ней по пятам, буквально висли у неё на руках – те, кто вообще осмеливался набраться подобной наглости, – либо же робко восхищались ею издали. Но вот однажды в гимназию пришла новая учительница французского языка, мадемуазель Эме́, и мы тут же, как куча флюгеров, повернулись к ней, совершенно позабыв о Валентине Ивановне, которую с тех пор бесповоротно оставили в покое.
Мадемуазель Эме́ была ужасно молода и чрезвычайно мила, обладая большими, по-детски голубыми глазами, пушистыми золотистыми волосами, слегка вздёрнутым носиком, красивым ртом и узенькой талией, которую можно было бы обхватить обеими ладонями. Она учила нас весело, много смеясь, показывая свои белые зубы и рассказывая анекдоты, не имевшие абсолютно никакого отношения к её предмету, но, по её утверждению, являвшиеся отличной практикой по её языку для ле по́врэ пети́т28.
Её наряды были истинно французскими и стильными, туфли и чулки – изысканными, духи – завораживающими, украшения – очаровательными. Особенно нас заинтересовала миниатюра-кулон, который она носила на шее и где был изображён красивый джентльмен с длинными чёрными усами, обрамлённый россыпью мелких жемчужин. Однажды она, краснея, сконфуженно пояснила, что это месье Жак Кусто́, её жених. Для нас это стало завершающим романтическим штрихом, сделавшим её абсолютно идеальной, а её популярность – безграничной. Мы отталкивали друг друга самым неподобающим для юных леди образом, чтобы лишь получить возможность пройтись с ней рядом. Нами придумывались блестящие и интригующие истории, чтоб ей рассказать (по крайней мере, они нам таковыми казались). Мы приносили ей отвратительные мелкие самодельные подарки и умоляли её прийти к нам в гости. Смеясь, она соглашалась на всё, что мы предлагали, и в течение нескольких недель была "боготворимой" – нашим идеалом, нашей личной мадемуазель Эме́, от которой мы все "сходили с ума".
Но, несмотря на эту тёплую атмосферу любви, в пенатах мадам Курба́ не всё шло гладко. Возникла ревность. Если Эме́ разговаривала с одной воспитанницей дольше, чем с другой, или гладила какую-то счастливицу по руке, или даже шептала что-то на ухо ещё более удачливой, то в тот же миг, когда "богиня" отворачивалась, на "обласканную" бросались свирепые либо стеклянные взгляды, в её адрес летели гневные слова, на неё обрушивались слёзы, пощёчины и даже дёрганье за волосы. Ссоры стали частыми, а дружба "на всю жизнь", продлившаяся несколько недель, мгновенно разрывалась.
Дома я могла говорить только о красоте мадемуазель Эме́, её уме, её платьях, духах и обуви. Поначалу семья слушала снисходительно, однако вскоре ей это наскучило, а затем она и вовсе стала настороженной и встревоженной. В итоге я услышала, как Мамуся вполголоса что-то сказала об Эме́ Доктору, а тот громко и, как мне показалось, довольно грубо констатировал: "Чего ещё можно ожидать от такой нелепой школы? Однако беспокоиться не о чем. Всё в полном порядке. Это просто кучка глупеньких маленьких девочек, начинающих взрослеть и не знающих, на кого обратить своё обожание".
Затем они оба понизили голос, и, хотя очень старалась, я больше не смогла разобрать ни слова.
Ванька, нынче бравый кавалерийский офицер со шпорами и серебряными галунами, и Танька, жена графа Засейкина, имевшая уже собственного забавного малыша по имени Ванюша, как водится, тут же объединились в придумывании разнообразных идиотских стишков и рисовании даже более идиотских карикатур на мою замечательную мадемуазель Эме́.
"Послушай, Тамара, простофиля ты наша, – говорили они, – разве ты не знаешь, что у твоей Эме́ накладная попа? Она сделана из резины, прямо как те надувные кольца, на которые садятся, болея тем печальным недугом, что описан на контейнере для медикаментозной бумаги. Наверное, в этом и проблема – она не может сидеть ни на чём твердом, а потому в её одежду и вшито это удобное приспособление. Но попомни наши слова: придёт тот день, когда оно либо съедет набок, либо взорвётся со страшным грохотом, либо выпустит воздух вот с таким печальным свистом: 'Фью-ю-ю-ю' … Подумай, как это будет неловко выглядеть!"
Или: "Понаблюдай
