Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

"Нет, моя, – пробормотал он. – Итак, меня они всё же задели! Что ж, когда-нибудь я заставлю их за это ответить".

"Ох, бедный Стёпка, ты так сильно ранен", – запричитала я, заливаясь слезами.

"Нет, нет, пустяки. Давай. Нам нужно идти", – сказал он.

Но как раз в тот момент, когда мы уже собрались покинуть двор, открылась боковая дверь и появился мужчина в форме швейцара.

"Вам сейчас нельзя туда выходить, – прошептал он. – Они до вас доберутся, это точно. Вы с ребёнком лучше идите сюда и спрячьтесь у меня на некоторое время, пока не стемнеет и не станет безопаснее появляться на улице".

Мы последовали за ним и скинули пальто. Мужчина засуетился у своей маленькой печки, и вскоре мы уже пили с вареньем горячий чай.

"А кто эта девочка?" – спросил он и рассмеялся, когда Стёпка ему объяснил.

Потом они тихо беседовали, а я дремала и наконец заснула крепким сном. Когда стемнело, Стёпка меня разбудил. Надев верхнюю одежду и поблагодарив мужчину за гостеприимство, мы рука об руку вышли на улицу. Фонари не горели. Тротуары были пустынны, если не считать нескольких солдат, которые подозрительно посмотрели на нас, но не остановили. "Это потому, что я с ребёнком", – констатировал Стёпка.

И только возле нашего дома нас остановил стоявший на своём обычном посту городовой. Он тут же Стёпку узнал.

"Это с тобой не малышка ли княжна? – спросил он, вглядываясь в меня в темноте. – Хвала Господу! Да ведь её повсюду ищут. Ты ещё никогда не видел такого дома. Там всё вверх дном и все сошли с ума. Няню почти хватил удар. Она говорит, что девочка сбежала прямо перед тем, как началась стрельба".

"Ладно, теперь ты ею займись", – сказал Стёпка и, передав меня городовому, исчез во мгле.

Стоило мне войти с городовым в дом, как все, ликуя, что я не погибла, вместо того, чтобы отшлёпать, меня крестили, и обнимали, и целовали, и кормили самым вкусным ужином, на какой только были способны. И в этот раз Ванька с Танькой надо мной не потешались, а присоединились к общему веселью. Я отлично провела время и в тот же вечер одобрительно записала в своём дневнике: "Всё-таки у меня хорошая семья. Они все были рады, что я вернулась живой".

До того судьбоносного 1905-го года наша лёгкая и беззаботная жизнь шла своим чередом, точно следуя образцу, что был соткан нашими дедами и прадедами за последние сто пятьдесят лет. Библейски патриархальный уклад в больших масштабах наших загородных поместий и всегдашнее вычурное "великосветское" существование в Санкт-Петербурге и Москве – всё это было нашим привычным окружением с момента рождения и, считалось, до самой смерти. Это была жизнь, не имевшая ничего общего с жизнью бо́льшей части русского народа и казавшаяся той столь же нереальной, как жизнь комнатных растений нереальна для выносливых полевых цветов и сорняков сельской местности. Пусть мы все и принадлежали к одной нации и главенствующей религии, на этом сходство заканчивалось. Наши мирские блага и среда обитания, наши воспитание и образование были совершенно различны, так же как и наши взгляды на жизнь, наши амбиции и цели.

Это было так, как если бы во всех отношениях – духовно, ментально и де факто – мы были отделены от огромной массы людей зияющей пропастью, через которую в отдельных местах были перекинуты тонюсенькие, опасно раскачивавшиеся на ветру мостики, постоянно угрожавшие рухнуть в бездну. И хотя в тот зловещий 1905-ый год в петербургских и московских салонах и клубах велось великое множество научных и политических диспутов, мало кто обращал серьёзное внимание на грозную чёрную тучу, медленно подползавшую и уже почти нависшую над нами, понемногу закрывая солнце и готовясь в любую минуту разразиться громом, молниями и разрушением. Всё выглядело так, словно мы жили своей обычной жизнью, намеренно повернувшись спиной к необъятной завесе надвигавшейся бури. Уже была "надпись на стене", но её видели лишь единицы.

В храмах появились новые пророки, взывавшие к Небесам и предрекавшие падение "Содома и Гоморры" и наступление Судного дня. Но за исключением одного, отца Григория Петрова, который удивительным образом сделался явным любимцем публики, все они стали "гласом вопиющего в пустыне", к коему не прислушивались или над коим открыто насмехались.

Однако с каждым месяцем 1905-го года на гребнях этих грохочущих приливных волн накатывались на нас трагедия за трагедией.

Девятого января шествие рабочих было расстреляно на подходе к Зимнему дворцу; в феврале подорвали бомбой великого князя Сергея; в июне произошёл мятеж на Черноморском флоте; в сентябре с Японией был подписан унизительный мир; в октябре нация была парализована всеобщей стачкой, объявленной первым Петербургским советом рабочих депутатов; а семнадцатого числа того же месяца император отказался от своих прав абсолютного монарха, подписав манифест о создании, но уже слишком поздно, имперского парламента, известного как Дума. В то же время разбитая армия возвращалась с японского фронта; происходили многочисленные крестьянские бунты с целью отбора у помещиков их земель, за коими последовали поджоги многих усадеб; тогда как в Москве вспыхнуло крупное восстание, принявшее угрожающие размеры.

Тогда я была непрестанно возбуждена и, подобно блуждающему огоньку над тёмным и коварным болотом, проживала свою маленькую нелепую жизнь, порская в самой гуще всех тех великих исторических событий, которые были предвестниками революции 1917-го года. Я наблюдала за ними, так сказать, из первого ряда, охваченная волнением, с некоторой долей ужаса и трепета перед неизвестным. Я была буквально ошеломлена.

Я не могла осознать, что всё это значило, а когда просила объяснений, мне только говорили, что есть "плохие люди", называемые социалистами и революционерами, которые хотят убить императора, великих князей и всех тех, кто стоит у власти, чтобы править вместо них самим.

"Что, конечно же, является страшным грехом, в особенности если учесть, что император – это помазанник Божий и представитель Бога на Земле", – повторяли мне снова и снова, но эти доводы мне ничего не давали. Они были слишком расплывчаты.

Мой пытливый ум был озабочен этой проблемой. Почему плохие люди хотели погубить самого Божьего представителя, Его помазанника? Были ли они просто разбойниками, как Стенька Разин и Кудияр? Или же, подобно Моисею, просто стремились освободить свой народ? Ведь я изучала Библию вместе с отцом Трофимом, и во время одного из наших уроков, посвящённых Египетскому рабству и переходу через Красное море, он выразительно говорил о величии действий по вызволению угнетённых и порабощённых людей. Моисей спас свой народ, подытожил он, и то, как он