Ночной страж - Джейн Энн Филлипс
Один из бойцов протянул руку. Добро пожаловать, О'Шей, сказал он.
Миссис Гордон подняла повыше Библию. Хотите, он вам почитает? Все-таки воскресенье.
Он услышал собственный протест – он человек не религиозный. Ну и что, сказал другой. Юноша в перевязках по всей груди и животу подвинулся ближе. Давай, показал он жестом.
О'Шей сел. Стал читать из Книги Бытия. «В начале… безвидна и пуста… и тьма над бездной». Слова он слышал не все, только ритм фразы, но произносил каждое.
•••
Несколько недель спустя – сколько именно, он сказать затруднялся – он сидел в палате у койки молодого лейтенанта и смотрел в высокое окно, выходившее на улицу. Лейтенант метался в беспокойном сне, лицо дергалось. О'Шей ослабил удерживавшие его ремни, зная, что за ним нужно приглядывать, так что далеко отходить не стал. О'Шей был оформлен санитаром и получал соответствующее жалованье, но выполнял он скорее обязанности сиделки. Работал подолгу. Непрерывная полезная деятельность была частью лечения, прописанного ему врачом. Пожилой хирург, поделившийся с О'Шеем своей фамилией, на время предложил ему жилье у себя в доме – комнатку в подвале. Мы люди пожилые, нам порой не обойтись без помощи физически крепкого человека, пояснил он. Платить сможем только столом и кровом, зато питаться будешь неплохо, а еще в любое время приходить и уходить через садик на задах дома. Очередной пример незаслуженной доброты. О'Шей согласился.
Поначалу ему было непросто ходить по улице до дома доктора и обратно, нелегко разговаривать с добродушной докторшей, которая предлагала ему ужинать с ними, чтобы поскорее набраться сил. Сил он и так набрался, она подразумевала другие вещи: необходимость сидеть за столом и вести беседу, находиться в кругу здоровых людей, слушать шутки и отвечать на них, делать замечания касательно погоды. Ему пришлась по душе простая госпитальная униформа, по виду скорее медицинская, чем военная, – можно было не покупать себе одежду и отмежеваться от армейской жизни, которой он не помнил. Особую важность имела для него привычность палаты и персонала. Здесь он мог сполна себя проявить. Сновидческие прозрения рассказали ему о том, что ему довелось видеть и делать страшные вещи, что душа его искалечена, как и у его пациентов, и облегчения он искал в человеческих поступках, никак не связанных с Войной.
Он и сам много недель пробыл пациентом в той же палате, с трудом ковыляя с помощью палок, он знал, что поломка произошла в мозгу, не в конечностях, и заставлял себя выполнять одно дело за другим. Сперва помогал понемножку: доливал воды в графины, читал письма тем, кто из-за ранения не мог сделать это сам, читал тем не способным двигаться бойцам, которых сестры собирали в дальнем конце веранды. Все уже знали, что О'Шей отказывается читать газеты и фронтовые сводки, однако главы из пожертвованных в госпиталь книг – «Хижина дяди Тома» и «Большие надежды» – пользовались большой популярностью. Мисс Гордон сказала, что он обзавелся поклонниками. Окрепнув, он отставил палки, научился лучше держать равновесие, стал разносить подносы с едой по койкам. Перемещал пациентов с койки на стул, помогал санитарам с носилками, складывал на заднем дворе поленницы. Окрепнуть помогло и то, что теперь он носил наглазник из латуни с фетровой подкладкой, скрывавший зарубцевавшуюся рану и вмятину на виске. Наглазник плотно прижимали к голове кожаные ремешки, и он по три-четыре часа в день орудовал колуном на летней жаре, складывал ровные поленницы – дрова потом использовали на летней кухне, – а еще он заготавливал запас на грядущую зиму. Он хорошо управлялся с буйными и помраченными, ему хватало сил удерживать самых крупных, пока медсестры надевали на них смирительную рубашку. Те же сестры часто отрывали О'Шея от дела и просили успокоить кого-то из таких пациентов или посидеть с теми, кто непрерывно рыдал. Он давал им каучуковый мячик размером с ладонь, которым и сам пользовался, разрабатывая кисти рук, просил сжимать и отпускать, вел счет, накрывал кулак раненого своим могучим кулаком, добавляя, если нужно, силы. Он плавно раскрывал кулак, поглаживал расправленную ладонь, возвращал мяч на место. Это успокаивающее занятие в размеренном ритме часто помогало даже тем пациентам, к которым, как полагал О'Шей, разум уже не вернется никогда. Одним из таких был молодой лейтенант, у которого случались припадки панического буйства, накатывавшие и отступавшие, точно лихорадка.
Что до разума самого О'Шея, он теперь укладывался в надежные, хотя и узкие рамки, подобно зрению лошади в шорах. Он просил, чтобы ему давали все новые поручения, и не представлял, чем еще заполнить окаянные дни. Физически он был силен, однако не мог выстроить последовательность чисел или сосчитать сдачу в тех редких случаях, когда что-то покупал в магазине, не мог обдумать будущее дальше, чем на два дня вперед. При этом каждый момент он переживал очень остро, легко сосредотачивался на текущей задаче и находил утешение в монотонном физическом труде, требовавшем одной лишь грубой силы. Колоть дрова, таскать уголь. При этом мог мягко утихомирить разбушевавшегося пациента. Он задумчиво сидел на стуле возле койки спящего лейтенанта и смотрел в большое окно напротив.
В оконной раме угасало лето. В небольшом госпитальном дворике, примыкающем к улице, утоптанная земля чередовалась с брусчаткой, его периодически заполняли раненые, которые лежали на носилках, пока их, зарегистрировав, не переносили внутрь. Наступил октябрь. С двух корявых неопрятных деревьев, затенявших часть двора, облетели почти все листья. Под деревьями постоянно кто-то спал или просто лежал – это были ветераны, которым ввиду помрачения рассудка некуда было деваться после выписки, а в госпитале их продолжали кормить. Вся улица была забита санитарными каретами, запряженными клячами почтовыми дилижансами, повозками с провиантом; в приоткрытое окно влетали гомон и пыль – улица Норт-Фэрфакс была одной из самых оживленных в городе.
О'Шей сообразил, что невольно наблюдает за одной и той же пустой повозкой, которая несколько раз проехала мимо, на козлах одинокая фигура. Сгорбившись над поводьями, возница долгим косым взглядом всматривался в окна, медленно продвигаясь мимо фасада, растянувшегося почти на квартал, потом появлялся вновь, на другой стороне улицы. Повозка проехала еще раз, показалась снова, на этот раз на ближней стороне улицы. Возница – лица его было не разглядеть – всматривался в окна из-под широкополой фермерской шляпы, раз за разом повторяя все тот же путь. О'Шей рассеянно следил за ним глазами. Наконец повозка остановилась у входа в госпиталь. Возница – худой и долговязый – встал в полный рост, и к нему тут же обратился с вопросом часовой. Вроде как они передали из рук в руки какие-то бумаги, потом солдат отошел. Пусть и редко, но случалось, что люди, обладавшие деньгами и связями, приходили в палаты искать своих родичей. Возница – наверняка слуга или посредник – сидел подавшись вперед, натянув вожжи, чтобы лошадь не прянула. О'Шей ощутил по наклону его головы, что он внимательно во что-то вглядывается из-под шляпы – пристально, беспокойно, настырно. Снаружи было шумно – постоянный скрип тележных колес и перестук копыт, свист бича, понуждающий лошадь поторопиться, дребезг и стон растревоженного груза. Улица делалась особенно оживленной в час закрытия контор и магазинов.
Возница встал, потому что часовой вернулся и протянул ему бумаги, встряхнув ими для пущей убедительности. Разговора их О'Шей не расслышал. Потом часовой повернулся и крикнул, обращаясь к пациентам во дворе. О'Шей расслышал: «Мне чего… у этих лентяев?» В голосе звенела злость. Часовой попытался всучить вознице хаверзак с провизией – раньше
