Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Дальние уголки моего сознания отмечают смену дня и ночи. Открывая глаза, я не могу понять, спала я или лежала в обмороке и сколько это длилось. У меня не осталось сил ворочать языком, чтобы спросить. Иногда я чувствую, что еще дышу. Иногда силюсь повернуть голову, чтобы поискать Магду. Иногда не могу вспомнить ее имя.
Крики вырывают меня из сна, больше похожего на смерть. Наверное, эти вопли ее предвещают. Я жду, когда грянет обещанный взрыв, вспыхнет обещанный жар пламени. Я зажмурилась и жду, когда загорюсь. Но взрыва нет. Нет и пламени. Я открываю глаза и сквозь дверной проем вижу, как из сосновой чащи, скрывающей лагерь от видимости с проезжей дороги и с воздуха, на двор медленно вкатываются джипы. «Американцы прибыли! Американцы уже здесь!» – кричат узники, у кого еще остались силы подать голос. Очертания джипов дрожат и расплываются, как будто я смотрю на них сквозь толщу воды или марево раскаленного жара. А вдруг это коллективная галлюцинация? Чей-то голос заводит «Когда ступают святые»[9]. Я вижу мужчин в полевой форме. Вижу звездно-полосатые флаги. Американские – доходит до меня. Замечаю на флагах номер 71[10]. Вижу, как американский солдат раздает заключенным сигареты, но те так изголодались, что едят их – целиком, вместе с бумагой. Я наблюдаю эту сценку, зажатая в толще спутавшихся тел. Я не могу разобрать, какие из этих ног мои. «Есть тут кто живой? – по-немецки выкрикивают американцы. – Кто живой, поднимите руки». Я пытаюсь пошевелить пальцами, чтобы подать им знак. Американский солдат проходит так близко, что я вижу потеки грязи на его штанине. Чувствую запах его пота. «Вот она я, – хочется мне крикнуть ему. – Я здесь». Но у меня нет голоса. Он внимательно оглядывает тела. Взглядом скользит и по мне, но не замечает признаков жизни. Он прижимает к лицу кусок грязной ветоши. «Если слышите меня, поднимите руки», – кричит он. Но и тогда почти не отнимает ото рта тряпицу. Я стараюсь отыскать свои пальцы, почувствовать их. «Живыми вам отсюда не выбраться», – говорили нам все: капо, вырвавшая у меня из ушей сережки, эсэсовец с татуировочной машинкой, пожалевший тратить на меня чернила, немка-бригадирша на ниточной фабрике, конвоиры, расстреливавшие нас на всем пути бесконечно долгого марша. Вот что значит осознавать их правоту.
Теперь американец кричит что-то по-английски. Кто-то со двора вне поля моего зрения что-то ему отвечает. Они собираются уходить.
И вдруг на земле вспыхивает пятно света. А вот и огонь. Да неужели. «А почему нет шума?» – удивляюсь я. Американцы оборачиваются. Мое почти полое тело вспыхивает жаром. «От огня, – вяло думаю я, – или от лихорадки?» Но нет. Это вовсе не огонь. Это банка сардин рассыпает солнечных зайчиков! Намеренно или случайно, Магда привлекла внимание американских солдат своей банкой. Они возвращаются. Нам дается второй шанс. Если я смогу заставить себя танцевать в воображении, мое тело сделается видимым. Я закрываю глаза и сосредоточиваюсь, представляю, как поднимаю руки над головой в арабеске. Слышу, как американцы снова перекрикиваются между собой. Один стоит совсем близко от меня. Но я не открываю глаза и продолжаю свой мысленный танец. Я представляю, что танцую с этим американцем. Что он поднимает меня высоко над головой, как Ромео, которого я воображала, когда танцевала в бараке перед Менгеле. Я представляю себе, что на свете есть любовь и она прорывается сквозь войну. Что если на свете есть смерть, то всегда будет и ее противоположность.
Вот теперь я чувствую свою руку. Я знаю, что она моя, потому что солдат касается ее. Я открываю глаза. Вижу, как его широкая темная рука обхватывает мои пальцы. Он что-то легонько вдавливает в мою ладонь. Шарики. Разноцветные шарики драже. Красные, коричневые, зеленые, желтые.
«Еда», – говорит он. Смотрит мне в глаза. Такой темной кожи, как у него, я еще не видала. У него мясистые губы и карие, почти черные глаза. Он помогает мне донести руку до рта. Помогает ссыпать на пересохший язык яркие шарики. Во рту собирается слюна, на языке появляется вкус чего-то сладкого. Вкус шоколада. Я даже вспоминаю это слово. «Пусть у вас в кармане всегда лежит кусочек чего-то сладкого», – говорил папа. И вот она, эта сладость.
А как же Магда? Они ее нашли? Я позабыла слова, и у меня нет голоса. Я не способна выдавить из себя даже «спасибо». Звуки никак не складываются в имя моей сестры. Я едва смогла проглотить маленькие конфеты, что дал мне американец, и почти не в состоянии думать о чем-то, кроме желания получить еще еды. Или глоток воды. Солдат сосредоточенно старается вытащить меня из груды тел. Ему приходится отпихивать от меня неживых. Дряблые лица, обмякшие конечности. Обтянутые кожей скелеты, но тяжелые. Солдат морщится от напряжения, поднимая их. По его лицу стекает пот. От невыносимого смрада он закашливается. Поправляет закрывающую нос и рот ветошь. Кто знает, сколько времени они мертвы, эти люди? Может быть, всего пара вздохов отделяет их от меня. Я не знаю, как выразить свою благодарность ему. Только всей кожей ощущаю, как она щекотно прорывается сквозь поры.
Потом он берет меня на руки, выносит из барака и укладывает на землю – чуть в стороне от мертвецов. Я лежу на спине и вижу, что между кронами сосен просвечивает синее небо. Лицо обдувает влажный ветерок. Трава подо мной, затоптанная в грязь, отдает сыростью. Я отпускаю свой разум на волю, позволяю ему погрузиться в ощущения. Мне представляются мамины длинные собранные на затылке волосы, папины аккуратно подкрученные усы и цилиндр. Все, что я чувствую и когда-либо чувствовала в жизни, проистекает от них, от их союза, который меня породил. Они укачивали меня на руках. Они дали мне жизнь. Я вспоминаю рассказ Магды о том, как я родилась. «Ты помогла мне, – повторяла мама, обращаясь к своей матери. – Ты помогла мне».
Сейчас Магда лежит на траве рядом со мной. Она все еще сжимает в руках свою банку сардин. Мы пережили последний отбор, последнюю селекцию. Мы живы. Мы вместе. Мы свободны.
Глава 11. Мой освободитель, мой обидчик
Когда я изредка позволяла себе мечтать об этом моменте – что я освободилась из лагеря, что война закончилась, – мне представлялось, что счастье безмерно, что меня переполняет радость. Представлялось, как я ору во все горло: «Я СВОБОДНА! Я СВОБОДНА!» Но долгожданный момент наступил, а орать я не могу. У меня нет голоса. Мы, освобожденные узники, безмолвной рекой вытекаем из могильной утробы Гунскирхена и тягучим потоком движемся к близлежащему городку. Меня везут на самодельной тележке. Поскрипывают колеса. Я с трудом балансирую на грани сознания. Обретенная свобода не приносит ни радости, ни облегчения. Свобода – медлительный выход из мрака. Пустые, застывшие лица. Свобода – это когда жизнь еле теплится и тебя все время клонит в сон. Это опасность переесть, дорвавшись до пищи после долгого голода. Опасность объесться чего-то смертельно вредного для истощенного организма. Свобода – это язвы, вши, тиф, вздутые животы, отрешенные взгляды.
Мое затуманенное сознание отмечает, что Магда идет рядом с моей тележкой. Отмечает пронизывающую боль во всем теле, когда тележку встряхивает на кочках. Больше года я запрещала себе роскошь прислушиваться к своим недугам. Только одно поглощало меня, занимало все мысли и чувства – поспевать за остальными, хоть на шаг опережать их, добывать хоть немного пищи
