Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
И тут очередь вдруг останавливается. Нам велят идти в сторону столпившихся возле ворот конвоиров-эсэсовцев.
«Кто вздумает бежать – расстрел! – выкрикивают они. – Кто отстанет – расстрел!»
Неужели мы снова спасены?! Непостижимо.
Нас снова гонят колонной.
Это марш смерти, путь из Маутхаузена в Гунскирхен. Самое короткое расстояние из всех, на какие нас до сих пор заставляли идти, но мы так обессилены, что из нашей колонны в две тысячи человек выживет лишь сотня. Мы с Магдой виснем друг на дружке, крепко обнявшись, мы ни за что на свете не расцепимся и назло всему удержимся на ногах. С каждым часом колонна редеет, каждый час сотни девчонок падают в придорожные канавы. Одни слишком ослабели, другие слишком больны и больше не в силах идти. Конвоиры убивают их на месте. Наша колонна похожа на одуванчик, ветер подхватывает и разносит семена, и лишь горстка беленьких пушинок продолжает упрямо цепляться за облысевшую макушку. Голод владеет всем моим существом. Отныне имя мне – Голод.
Каждая частица тела разрывается от боли, оно окоченело и не повинуется мне. Я не в состоянии сделать следующий шаг. Боль так поглощает меня, что я уже не чувствую, двигаюсь или нет. Боль пронизывает всю меня, ходит по кругу, подстегивает саму себя. Я не осознаю, что споткнулась, пока не чувствую, как руки Магды, Лили и Марты меня поднимают. Они сплетают пальцы в подобие живой корзинки.
«Ты делилась с нами хлебом», – говорит Лили.
Смысл ее слов не сразу доходит до меня. Когда я в последний раз ощущала во рту вкус хлеба? Потом всплывает воспоминание. Наш первый вечер в Аушвице. Менгеле приказывает лагерному оркестру играть, а мне – танцевать. Значит, это тело когда-то было способно танцевать? А эта голова – рождать мечты о сцене? И это я ела тот хлеб? Неужели я та, кем тогда владела мысль, что Менгеле убил мою маму, что Менгеле дал мне выжить. А другая девочка, с которой я почти год назад поделилась горбушкой хлеба, теперь меня узнала. Она из последних сил вместе с Магдой и другими девочками держит меня, поднимает с земли. В каком-то смысле мы сейчас все обязаны Менгеле. Ни одну из нас он не отправил на смерть ни в ту ночь, ни в последующие. Он дал нам хлеба.
Глава 10. Выбери себе травинку
В каком бы аду ты ни побывал, всегда найдется ад пострашнее. Такова наша награда за то, что мы живы. Марш приводит нас в лагерь Гунскирхен. Это филиал Маутхаузена, горстка деревянных строений посреди заболоченного леса возле какой-то деревушки, и предназначен он для принудительного труда нескольких сотен узников. Сейчас сюда согнали восемнадцать тысяч. Гунскирхен не лагерь смерти. Здесь нет газовых печей. Здесь нет крематория. Но мы нисколько не сомневаемся, что нас пригнали сюда умирать.
В этой скученности человеческих тел уже не поймешь, кто жив, а кто мертв. Болезни гуляют среди нас, мы заражаемся друг от друга. Тиф. Дизентерия. Вши. Открытые раны. Плоть на плоти. Живая на гниющей. Обглоданная почти до скелета лошадиная туша. Жрешь мясо сырым. Отсутствие ножа никого не остановит. Берешь и отгрызаешь зубами. Спят здесь вповалку в три слоя на битком набитых деревянных нарах или на голой земле. Если под тобой кто-то умирает, спишь дальше. Все равно не хватит сил вытащить из-под себя труп. Вон девушку скрючило голодными спазмами. Вон чья-то нога – почерневшая, насквозь прогнившая. Нас согнали в чащу сырого леса, чтобы одним огромным взрывом убить, сжечь в огне всех скопом. Вся территория здесь начинена динамитом. Мы ждем, когда взрыв грянет и пожрет нас в своем пламени. А пока он не спешит, смерть подстерегает нас в других обличьях: голода, лихорадки, болезней. На весь лагерь одно-единственное отхожее место на двадцать дыр. Не дотерпишь своей очереди – пристрелят прямо там, где ты, не удержавшись, опорожнишься. От тлеющих свалок несет удушливым смрадом. Земля – сплошное месиво. Если тебе хватает сил ходить, ноги увязают в густой грязи из слякоти вперемешку с дерьмом. С тех пор как мы покинули Аушвиц, прошло не то пять, не то шесть месяцев.
Магда заводит шуры-муры. Это она назло караулящей нас смерти. Она познакомилась с молодым французом из Парижа, который до войны жил на рю чего-то там, – мне казалось, я навсегда запомню его адрес. Даже в глубинах ужаса вспыхивают искры взаимного влечения, химия учащенно бьющихся под горлом сердец, химия свечения. Я наблюдаю, как эти двое беседуют, и замечаю, что они держатся так, будто сидят в летнем кафе и на столике между ними мелодично звенят блюдца. Так ведут себя живые люди. Эти потаенные вибрации души – тот кремень, из которого мы высекаем искры бесстрашия. Не смей падать духом. Вознеси свой дух над головой словно факел. Назови свое имя французу, сохрани его адрес, насладись им, медленно перекатывай во рту, как кусочек хлеба.
Через считаные дни в Гунскирхене я теряю последние силы и перехожу в разряд неходячих. Я чувствую, что исчерпала все ресурсы. Я дышу спертым воздухом барака, мое тело, мои руки и ноги сплелись с чьими-то чужими телами, руками и ногами, мы все лежим в одной груде, где одни умерли, другие умерли давно, а третьи вроде меня едва живы. Воспаленное сознание рисует мне картины, но я знаю, что они нереальны. Я вижу их вперемешку с окружающей меня явью, хотя так не бывает. Мама читает мне книгу. «Я полюбила образ, который сама себе выдумала», – плачет Скарлетт. Папа перебрасывает мне птифур в бумажном фунтике. Клара берет первые аккорды скрипичного концерта Мендельсона. Она играет возле окна, чтобы прохожие заметили ее, подняли к ней лица и она привлекла бы заветное внимание, которого так жаждет, но не решается просить напрямую. Вот что делают люди. Так ведут себя живые. Мы настраиваем струны своей души на созвучие с нашими нуждами.
Здесь, в этом аду, я вижу, как человек поедает человеческую плоть. А я смогла бы? Смогла бы ради спасения жизни захватить ртом обвисшую кожу мертвеца и жевать ее? Я видела надругательства над человеческим телом, немыслимо жестокие, каким не может быть прощения. Мальчишку привязали к дереву, и эсэсовцы стреляли по нему, целясь кто в ногу, кто в руку, кто в ухо, – невинный ребенок служил им мишенью для упражнений в меткости. Я видела беременную женщину, которая попала в Аушвиц, но почему-то ее сразу не отправили на смерть. Когда у нее начались роды, эсэсовец связал ей ноги. Такой страшной агонии я не видела ни до, ни после. Но почему-то при виде нынешнего надругательства – когда изголодавшийся человек поедает плоть покойника – к моему горлу подступает желчь и глаза заволакивает черной пеленой. Нет, я не могу сделать такого. Но надо что-то есть, иначе я умру. На дворе сквозь растоптанную грязь пробивается трава. Я зацепляюсь взглядом за острые стрелки травинок. Машинально отмечаю разницу в их длине и оттенках зеленого. Я буду есть траву. Я выберу вот эти травинки вместо вон тех. Я займу свой разум выбором. Выбор таков. Есть или не есть. Поедать траву или поедать человечину. Съесть вот эти травинки или предпочесть им вон те. Мы почти все время спим. Нам нечем утолить жажду. Я теряю всякий счет времени. Я чаще нахожусь в сонном забытьи, чем бодрствую. Но даже когда просыпаюсь, лишь ценой больших усилий мне удается цепляться за сознание.
Однажды я вижу, как ко мне ползком пробирается Магда. В ее руке консервная банка, поблескивающая на солнце. Банка сардин. Красный Крест держит нейтралитет, и его сотрудников допустили в лагерь раздать узникам гуманитарную помощь. Магда протолкалась в очередь и получила банку сардин. Но нам нечем открыть
