Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
С тех пор он заглядывает к нам каждый день. Магда уже совсем оправилась и заигрывает с ним, из чего я заключаю, что солдат зачастил к нам, привлеченный ее обществом. Но дни идут, а он почти ее не замечает. Он ходит ко мне. Ему нужна именно я, чтобы загладить вину. Наверное, так он старается искупить свое посягательство. Или хочет доказать себе, что надежду, как и целомудрие, все еще можно воскресить в себе самом, во мне, в этом мире. Доказать, что покалеченная девчонка снова научится ходить. Он достает меня из кровати, ставит на пол и, держа за руки, шажок за шажком ведет по комнате. Когда я пытаюсь сдвинуться с места, верхняя часть спины взрывается жгучей, точно от горящих угольев, болью. Я сосредоточиваюсь на том, чтобы переносить свой невеликий вес с одной ноги на другую, стараюсь уловить этот момент. Я держусь за его пальцы. Я представляю себе, что он мой отец – папа, который мечтал о сыне, а получил меня, но который все равно меня любил. «Ты будешь самой нарядной барышней во всем Кошице», – повторял он. При воспоминаниях о нем жгучий жар в спине утихает и поднимается выше, разливаясь теплом в груди. То боль, а то любовь. Малыши хорошо знают два эти оттенка на палитре красок мира. Вот и я заново познаю их.
Магда физически окрепла быстрее меня и теперь старается привести наши жизни в порядок. В один из дней, когда приютившее нас семейство куда-то укатило, она шарит в их платяных шкафах, пока не находит нам нормальную одежду. И еще Магда рассылает письма родственникам – Кларе и маминому брату в Будапешт, маминой сестре в Мишкольц: надо выяснить, кто из них остался в живых, что с ними и где нам обосноваться, когда придет время покинуть Вельс. Я все еще в скверной форме, не могу вспомнить, как пишется мое имя. Что уж говорить об адресах. Даже простенькое предложение «Вы еще там?» и то мне не дается.
Однажды наш американец приносит бумагу и карандаши. Мы начинаем заново учиться писать. Он выводит прописную А. И рядом строчную а. Прописную B. Строчную b. Передает мне карандаш и кивает. Сумею ли я написать хоть одну букву? Он хочет, чтобы я попробовала. Он хочет понять, все ли я позабыла или помню хоть что-нибудь. Оказывается, я могу написать большую букву С и маленькую с тоже. И еще D и d. Я помню! Он хвалит меня и просит продолжать. Подбадривает. Я пишу E и e. F и f. Но дальше дело не идет. Я знаю, что за F следует G, но как ее изобразить, как вывести на бумаге? Понятия не имею.
В другой день он приносит радио и включает музыку, задорнее и веселее которой я еще не слыхала. Она жизнерадостная, энергичная. Она заводит. Вступают духовые. Их звуки так и манят двигаться, танцевать. Их переливы не просто искушают – они проникают глубоко в душу, призывают к танцу, и их зову невозможно сопротивляться. Солдат привел с собой товарищей, и сейчас они показывают нам с Магдой, как двигаться под эти зажигательные ритмы – джиттербаг, буги-вуги. Они разбиваются на пары, как в танцклассе, и танцуют. Тут для меня все в новинку, даже движения их рук – почти балетные, но только расслабленные, пластичные. Непринужденные, но не расхлябанные. Как они умудряются так заряжаться энергией и при этом так гибко двигаться?! Как им удается так чутко отзываться на музыку?! Их тела мгновенно откликаются на смены ритма и темпа. Я тоже так хочу. Хочу, чтобы мои мышцы запомнили эти движения.
Как-то утром Магда идет принять ванну, но вскоре влетает в комнату и вся трясется. С мокрыми волосами, полураздетая, она садится на кровать и, закрыв глаза, раскачивается из стороны в сторону. На этой же кровати сплю и я: немного поправилась и уже не умещаюсь в прежней. Заметила ли Магда, что я проснулась?
С нашего освобождения прошло уже больше месяца. И почти все это время мы с Магдой проводили затворницами в комнате, раньше служившей детской. Мы восстановили физические силы. Мы вернули себе способность разговаривать и писать, мы даже пытаемся танцевать. Мы можем говорить о Кларе, мы высказываем вслух свои надежды, что она жива, что она где-то есть и пытается разыскать нас. Но о том, через что мы прошли, мы с сестрой не в состоянии перемолвиться и словом.
Возможно, так мы стараемся окружить себя защитной сферой, в которой нет места пережитым страданиям и боли. В Вельсе мы подвешены в неопределенности, мы где-то вроде чистилища, но, по-видимому, нас уже тянет к новой жизни. Наверное, мы стараемся создать для себя пространство с той реальностью, в которой сможем строить все с чистого листа. Мы не желаем допускать туда образы насилия и потерь. Мы хотим вернуть себе способность ощущать дыхание жизни во всем ее разнообразии, а не одно только дыхание смерти. И потому между нами возник молчаливый уговор не упоминать ничего, что могло бы разрушить защитный кокон, предназначенный для новой жизни.
Сейчас сестра дрожит, и ее явно что-то мучит. Если показать ей, что я не сплю, если спросить, что случилось, если она обнаружит, что я свидетельница ее нервного срыва, ей не придется быть один на один с тем, что так сильно ее потрясло. А если продолжу притворяться спящей, то останусь для нее зеркалом, в котором не будет отражения ее боли. Я могу делать это избирательно. Отражать ее лишь в том душевном настрое, какой она хочет растить в себе, а все противное ей оставлять невидимым.
В итоге надобность в выборе сама собой отпадает. Потому что Магда начинает говорить: «Я все же отомщу, прежде чем покину этот дом». Ее слова звучат торжественным обетом.
Мы редко видим людей, под чьим негостеприимным кровом сейчас живем, но тихая ярость в голосе сестры заставляет меня вообразить самое худшее. Мне уже представляется, что отец семейства заходит в ванную и застает Магду полураздетой. «Он не…» Я запинаюсь, не договорив.
«Нет. – У нее прерывается дыхание. – Я всего лишь потянулась взять мыло. И у меня в глазах все завертелось».
«Ты не заболела?»
«Нет. Да. Не знаю».
«Может, у тебя температура?»
«Да нет у меня никакой температуры. Это все мыло, Дицу. Мне было не притронуться к нему. Меня накрыло паникой».
«Тебя никто не обидел?»
«Нет. Я просто увидела мыло. Ты же помнишь слухи. Говорят, его делают из людей. Из тех, кого они убили». Правда это или нет, я не знаю. Хотя Гунскирхен здесь совсем рядом. А может…
«А еще я все-таки хочу прикончить мать-немку, – продолжает Магда. Еще бы, я помню, как зимой, во время нашего бесконечного марша, она развлекала себя этой фантазией, повторяла ее рефреном. – Я бы смогла, не сомневайся».
Есть много разных способов не сдаваться, удерживаться на плаву.
