Одинокая ласточка - Чжан Лин

Я спросил, не боится ли она, что наши мамы устроят ей скандал, когда все раскроется. Она ответила: не боюсь – если у человека за всю жизнь не было ни одного секрета, зачем он тогда жил?

Мы поднялись по склону холма, и нашим глазам предстала свежая могила. Сюда уже кто-то приходил, подносил дары: перед могилой вились слабые струйки дыма. Издали А-янь показалось, что у могилы какой-то странный цвет, но она решила, что это тень от облака. Посмотрела на небо – оно напоминало туго натянутый, без единого пятнышка голубой холст. Мы сделали еще несколько шагов – могильная земля выглядела все необычнее. Наконец мы подошли совсем близко и увидели, что она и впрямь черная.

Ее словно забыли утрамбовать – комочки рыхлой почвы подрагивали и тихонько шуршали на ветру, хотя никакого ветра не было. А-янь приблизила к ней лицо, и волоски на ее теле в один миг превратились в иголки.

Оказывается, земля поменяла цвет из-за муравьев.

Сколько их было, тысяча? Десять тысяч? Десять миллионов? А-янь не знала, существуют ли числа больше десяти миллионов, ей еще не встречался иероглиф “сто миллионов”. У нее мелькнула мысль, что муравьи всего мира устроили на могиле собрание. Она не понимала, где тут вожаки, где ведомые, все они, цепляясь друг за друга, сбились в одну плотную кучу и полностью закрыли собой могильную насыпь так, что голая земля даже не проглядывала.

Черная муравьиная масса ползла вперед, описывая дугу, хотя я точно так же мог бы сказать, что она ползла назад, потому что насекомые двигались по кругу. Они кружили и кружили без устали, будто вознамерившись поднять могилу и перенести ее в другое место.

– Твой папа сердится… – У мамы А-янь подкосились ноги, и она осела на землю.

А-янь зажгла курительную свечу и опустилась на колени перед могилой.

– Папа, дядя, вы погибли страшной смертью, я знаю, вас гложет обида.

Вдруг она вскочила.

– Скажи им, братец Тигренок, скажи, что ты за них отомстишь. Ну же, говори!

Я не мог отвести от нее глаз, их точно пригвоздил к себе ее взгляд.

– Не отомщу – не быть мне человеком, – произнес я.

– Папа, дядя, братец Тигренок поклялся, – сказала А-янь. – Если вы ему верите, прогоните муравьев.

На могиле по-прежнему кишели муравьи, ни один не уполз.

Я высоко поднял свечу, закрыл глаза и встал на колени. Мне еще многое нужно было сказать, но говорить вслух я не мог.

Папа, быть может, твой сын в последний раз зажег для тебя свечу, подумал я.

А-янь встала на колени рядом со мной и припала лицом к земле. Плечи под рубашкой легонько дрожали, отчего казалось, что под тканью тоже ползают насекомые.

Она, как и я, разговаривала, только со своим богом. Один у нас с ней бог или нет, я не знал, но я знал, что в ее молитве звучит и мое имя.

“Папа, оберегай своего сына в дороге, помоги мне вернуться домой, пусть даже без руки, без ноги, – молча взывал я. – Я вернусь и снова приду к тебе на могилу. И я подарю тебе внуков”.

“Папа, если ты меня слышишь, прогони муравьев, пусть уходят”.

Я открыл глаза: могила по-прежнему была завернута в плотную черную “ткань”. Солнце было на месте, река была на месте, деревья были на месте, и муравьи тоже были на месте.

Папа, неужели ты хочешь мне что-то сказать? Мне стало не по себе. По спине пробежал холодок, меня пронизала дрожь.

Мама хлопнула себя ладонью по лбу:

– Дурья моя башка! Вино-то я дома оставила, а твой папа его любит. Это он так меня бранит.

Она велела мне отвезти ее на сампане домой за вином.

По дороге у мамы внезапно разболелась голова, да так сильно, что она стала заговариваться. Она твердила, что кто-то стучит у нее во лбу молотком и этот молоток, когда бьет, высекает искры, кроваво-красные звездочки.

Мама всегда отличалась крепким здоровьем, таких головных болей у нее отродясь не было, и я решил, что она просто устала – этот чайный сезон выжал из нас все соки. Я сказал ей прилечь отдохнуть, пообещав, что схожу за лекарем, как только привезу домой А-янь с матерью.

Сейчас, вспоминая тот день, я понимаю, что наши папы отчаянно пытались до нас докричаться. Увы, услышала их только моя мама. Она единственная из нас осталась дома.

Я взял вино и направил сампан к холму. Солнце уже выглядывало из-за ветвей, раннее утро переходило в полдень. Солнечный свет отмыл мир добела, небо и вода, вода и деревья – почти все кругом стало одного цвета.

И в этот миг я увидел на середине склона несколько странных зеленых комков. Они будто извалялись в пыли, перепачкались и оттого почти пожелтели. Казалось, они вдруг выскочили из земли; безногие, беззвучные, они скользили в кустах. А еще у них были палки. Ох, нет, не палки, палки не бывают такими острыми, такими блестящими. Эти ненастоящие палки до рези в глазах сверкали в лучах утреннего, почти уже полуденного солнца.

И тут я понял, что это штыки.

Силы небесные!.. Они здесь. Они все-таки пришли.

Мои суждения о расположении, атаке, обороне были, в общем-то, верны, только я не учел два важнейших фактора. Во-первых, нас не охранял ни один гарнизон, все ходы были “нараспашку”, во-вторых, о нашем расположении японцы думали ровно то же самое, что и я. В тот день они послали к деревне отряд, который должен был разведать обстановку и выяснить, можно ли построить неподалеку надежный склад боеприпасов.

Я хотел пригнуться, но было уже поздно, меня заметили.

Что-то просвистело у самого уха, и мое плечо вдруг онемело.

Я услышал неясный смех.

Затем я увидел, что весло у меня в руке переменило цвет, окрасилось моей кровью.

“А-янь, беги!..”

Это была последняя отчетливая мысль, промелькнувшая у меня в голове до того, как я впал в забытье.

Течение отнесло мой сампан на пятьдесят или шестьдесят ли, а может, и на все семьдесят или восемьдесят. Уже темнело, когда одна женщина, стиравшая в реке вещи, заметила меня и перетащила на берег.

Я потерял много крови и неделю не приходил в сознание. К тому времени, как я смог наконец встать с постели, прошло уже больше месяца.

О том, что случилось после, пастор Билли знает лучше меня.