Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Завод совсем рядом, достаточно перейти через маленький мостик над быстрой речкой. Я таюсь под пальто, делая вид, что меня тут нет, с минуты на минуту ожидая, что меня не досчитаются на работе и придут сюда пристрелить. Сумеет ли Магда сквозь шум станков расслышать одинокий выстрел? Теперь-то я точно никому не нужна.
Меня затягивает в водоворот горячечного сна. Мне снится огонь. До боли знакомый сюжет: почти год я мечтаю согреться, ощутить блаженное тепло. Но я все равно просыпаюсь, потому что задыхаюсь от дыма. Неужели наш сарай загорелся? Я страшусь выйти на улицу; страшусь, что ослабевшие ноги подломятся; страшусь выдать себя, если все-таки доковыляю до двери. Теперь я слышу разрывы бомб. Характерный свист и грохот взрывов. Как это я проспала начало бомбардировки? Я кое-как поднимаюсь с лавки. Где безопаснее всего спрятаться? Если я смогу спастись, то куда мне бежать? Снаружи слышны крики: «Завод горит! Пожар на заводе!»
Ко мне возвращается навык безошибочно определять расстояние до Магды: я уже собаку на этом съела. Сколько рук разделяют нас? Сколько ног? Сколько проходок колесом? А теперь между мной и Магдой мост. Вода и дерево. И огонь. Сквозь щелку в двери, до которой я все-таки добрела, вижу, что завод горит, и теперь стою, привалившись к дверному косяку. Мост, ведущий к заводу, объят пламенем, а само здание заволокло густым дымом. Всякий, кто пережил бомбежку, знает, что возникший хаос дает тебе передышку. Шанс сбежать. Я представляю себе, как Магда на заводе выбивает окно, несется к деревьям. Как она задирает голову, смотрит сквозь ветви вверх, готовая сбежать хоть на небо, лишь бы вернуть себе свободу. Если ее побег удастся, я тоже получу свободу. Смогу сползти по стенке на пол и больше никогда не подняться. Какое же будет облегчение. Жить на свете тяжело. Я позволяю своим ногам подогнуться, расслабляюсь в падении. Рядом со мной в ореоле пламени возникает Магда. Уже мертвая. Все-таки опередила меня. Ничего, я догоню. Я ощущаю жар огня. Сейчас я присоединюсь к ней. Прямо сейчас. «Я иду! – кричу я. – Подожди меня!»
В бреду я не улавливаю момент, когда из призрака Магда становится живой плотью. Она умудряется втолковать мне, что перебежала через горящий мост, чтобы вернуться ко мне.
«Ну и дура, – говорю я. – Могла ведь сбежать».
Сейчас уже апрель. Окрестные холмы зеленеют молодой травой. Световой день удлиняется. Местные ребятишки плюются в нас, когда мы идем через городское предместье. Как это грустно, размышляю я… Малышам так прополоскали мозги, что они теперь искренне ненавидят меня.
«Знаешь, как я хотела бы отомстить? – спрашивает Магда. – Я бы убила какую-нибудь немецкую мать. Немцы убили мою маму, а я убью немецкую».
А у меня другая мечта. Я мечтаю, чтобы мальчишка, который сейчас в нас плюется, в один прекрасный день понял, что ему не нужно нас ненавидеть. В моих мстительных мечтаниях он, выкрикивающий сейчас нам в лицо: «Грязные евреи! Вредители!» – протянул бы мне букет роз со словами: «Теперь-то я знаю, что нет никакой причины ненавидеть вас. Совсем никакой». И мы бы обнялись в знак того, что обиды забыты. Но я не рассказываю обо всем этом Магде.
Однажды вечером эсэсовцы загоняют нас в зал общинного дома, где нам предстоит переночевать. Еды нам снова не дают. Никакой.
«Кто посмеет выйти за порог, будет застрелен на месте», – предупреждает конвоир.
«Ох, Дицука, – стонет Магда, укладываясь на деревянную лавку, которая должна послужить нам постелью. – Чувствую, скоро мне конец».
«Заткнись», – шикаю я. Как же она меня напугала. Ее подавленность страшит больше, чем наведенное дуло автомата. Такие слова не в ее характере. Она же никогда не сдается. Наверное, я для нее обуза. Наверное, она потратила последние силы, поддерживая мой дух, пока я хворала, и их больше не осталось. Наверное, это окончательно доконало ее. «Никакой тебе не конец, – говорю я ей. – Сегодня у нас будет что поесть».
«Ох, Дицука», – снова стонет Магда и отворачивается лицом к стенке.
Я докажу сестре, что права. Докажу, что надежда есть. Я добуду для Магды хоть немного еды. Добьюсь, чтобы она ожила. Караулящие нас эсэсовцы устроились у дверей, чтобы поужинать своими пайками в угасающих сумерках. Бывает, они швыряют нам мелкие объедки – исключительно ради удовольствия поглазеть, как мы пресмыкаемся за еду. Сейчас я тоже подползаю к ним на коленках. «Пожалуйста, ну пожалуйста», – молю я. Они веселятся. Один протягивает мне ломтик говяжьей тушенки, а когда я бросаюсь схватить его, под общий гогот закидывает себе в рот. Таким манером они играются со мной и гогочут до тех пор, пока я не выбиваюсь из сил. Магда спит. Ну уж нет, я не отступлюсь. Я не дам ей погибнуть. Эсэсовцы завершают свой пикник и расходятся кто куда: кто облегчиться, а кто покурить. Пользуясь моментом, я крадучись выбираюсь через боковую дверь.
Во дворе меня окутывают запахи навоза, цветущих яблонь и немецкого табака. Трава под ногами влажная и холодная. По ту сторону невысокой оштукатуренной ограды я вижу огород: маленькие головки салата-латука, вьющиеся плети гороха, бодрые зеленые перышки морковной ботвы. Я уже ощущаю во рту вкус хрусткой, еще облепленной землей молодой морковки. Перелезть через ограду для меня пара пустяков, стоит только подтянуться. Я немного обдираю коленки. Яркие капельки крови на ссадине ощущаются как дуновение ветерка и кажутся добрым знаком, словно из глубин наружу прорывается что-то хорошее. Голова кружится, будто в эйфории. Я хватаюсь за зеленые хохолки, почва нехотя отпускает морковки со звуком разрывающейся материи. Добыча лежит в моих руках приятной тяжестью. Корешки морковок облеплены землей. Но даже запах сырой земли и тот обещает пиршество – как семена, как все то полезное, что она способна родить. Я снова перелезаю через ограду, так измазав коленки, что с них стекает грязь. Представляю, как Магда вонзится зубами в первый свежий овощ, доставшийся нам за весь год заключения. Я совершила дерзкую вылазку, и не зря. Но еще больше, чем дать Магде поесть, еще больше, чем насытить ее кровь живительными витаминами, я хочу доказать ей, что для нас есть надежда. Я спрыгиваю на землю.
И в тот же миг я ощущаю рядом чье-то присутствие. Высокий человек сверлит меня глазами. Лязгает затвор. Это солдат вермахта. Его безжалостный взгляд пугает сильнее, чем дуло автомата. «Как ты посмела? – говорит его взгляд. – Сейчас я научу тебя послушанию». Тяжелая рука толкает меня вниз, я падаю на колени. Автомат упирается мне в грудь. Ну пожалуйста, умоляю, умоляю, умоляю. Я молюсь за него, как молилась за Менгеле. Господи, помоги ему, вразуми не убивать меня. Я дрожу как в лихорадке. Морковки глухо стукаются о мою ногу. Солдат на мгновение опускает автомат, потом снова поднимает его. Клац-клац. Бессилие и неизвестность, что со мной сделают в следующий миг, душат сильнее страха смерти. Он рывком ставит меня на ноги и разворачивает лицом к общинному дому, где спит Магда. Толкает прикладом в спину, загоняя меня внутрь.
«Пи́сала», – объясняет он эсэсовцам, и те глумливо хихикают. Я прячу свою добычу в складках робы.
Магда никак не желает просыпаться. Мне не остается ничего другого, кроме как вложить морковку ей в ладонь еще до того, как она откроет глаза. Магда вгрызается в нее с такой торопливой жадностью, что даже прикусывает себе щеку. Она благодарит меня, и по ее лицу стекают слезы.
С утра нас будит рявканье эсэсовцев. Пора снова
