Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Мой черед. Я стою перед офицером, в его руке занесенная игла, рядом на столе склянка с чернилами. Он хватает меня за запястье и начинает было прокалывать мне кожу, но вдруг отбрасывает мою руку. «На такую и чернила тратить жалко», – говорит он. И выталкивает меня в другую очередь.
«Очередь на смерть, – говорит ближайшая ко мне девушка. – Это конец».
Она вся посерела, как будто с головы до ног припорошена пылью. Кто-то из впереди стоящих девушек молится. Даже притом что здесь над нами неотступно нависает угроза смерти, меня все равно пронимает. Я вдруг задумываюсь: в чем разница между тем, когда тебя убивают, и тем, когда сама считаешь себя мертвой? Аушвиц делает с тобой и то и другое. Трубы над крематорием безостановочно изрыгают густой дым. Каждый момент может стать последним в твоей жизни. Так стоит ли переживать? Стоит ли вкладывать в это силы? Но все же мне не дает покоя вопрос: если сейчас и вправду мои последние мгновения на земле, следует ли сдаться и покорно ждать конца? Следует ли прожить их так, словно я уже умерла?
«Никогда не угадаешь, что означают их очереди», – говорю я рядом стоящей девушке. Что, если бы неизвестность вселяла в нас любопытство, а не этот пробирающий до самого нутра страх? И тут я вижу Магду. На селекции ее отправили в другую очередь. Посылают ли меня на смерть, на работу или вывозят, как кого-то уже начали вывозить… Какая разница? Лишь одно важно – быть рядом с сестрой и чтобы сестра была рядом со мной. Мы с ней принадлежим к очень немногим здесь счастливицам, кого еще не до конца разлучили с родными. И я не преувеличу, если скажу, что живу ради сестры. Верно и то, что она живет ради меня. На дворе, где мы стоим, настоящая неразбериха. Я не знаю, что означают очереди, по которым нас распределяют. Твердо знаю одно: я должна перейти туда, где Магда, какая бы участь ни ожидала нас впереди – пускай даже смерть. Я разглядываю схваченную ледяной коркой полоску пустого пространства между нашими очередями. Охранники стоят вокруг в оцеплении. В голове у меня пустота – ни мыслей, ни плана. Время еле ползет, но стремительно истекает. Мы с Магдой встречаемся взглядами. Я смотрю в ее синие глаза. В следующий миг я уже в движении. Я кручу колесо – одно за другим, руками в землю, ногами в небо, еще и еще. Охранник тупо уставился на меня. Вот он стоит как обычно. А вот вверх тормашками. Каждый миг я ожидаю получить пулю. Я не хочу умирать, но не могу остановиться и продолжаю крутить колесо за колесом. Он не поднимает автомат. Слишком опешил, чтобы пристрелить меня? Или от меня у него так рябит в глазах, что ему не прицелиться? Он подмигивает мне. Клянусь чем угодно, я правда вижу: он подмигивает. Как будто говорит: ладно, на сей раз твоя взяла.
За те мгновения, когда я полностью завладеваю его вниманием, Магда успевает перебежать через двор в мою очередь. Мы снова вместе. Мы растворяемся в толпе других девушек, тоже ожидающих своей неведомой участи.
Нас гонят через обледенелый двор к железнодорожной платформе. Сюда мы прибыли полгода назад, здесь нас разлучили с папой, здесь с нами доживала свои последние минуты мама. Тогда звучала музыка. Сейчас стоит тишина, если не считать хлестких порывов ветра. Я разучилась замечать эти внешние звуки – бесконечные натиски лютого холода, жадное дыхание из пасти смерти и зимы. В голове теснятся вопросы и ужас, но я так свыклась с ними, что уже не воспринимаю их как мысли. Лишь как ощущение близкого конца.
«Нас просто перевезут в другое место, и мы будем там трудиться, пока не кончится война», – так нам сказали. Послушай мы новости хоть пару минут, мы бы знали, что следующей жертвой войны рискует пасть сама война. Мы стоим на платформе, ожидая своей очереди подняться по узенькому пандусу в вагон-скотовозку, и понятия не имеем, что с востока к Польше подходят русские, а с запада – американцы. Нацисты уже начали по частям эвакуировать Аушвиц. Оставшиеся в лагере узники – те, что сумеют продержаться еще какой-то месяц, – вскоре выйдут на свободу. Мы сидим в сумраке вагона, ожидая, когда тронется состав. В проем двери просовывается голова военного – он в форме вермахта, а не в эсэсовской и обращается к нам по-венгерски. «Вы должны питаться, – говорит он. – Что бы они с вами ни делали, вы, главное, ешьте, потому что вас освободят, и, возможно, очень скоро». Он хочет приободрить нас? Подсунуть ложную надежду? Или врет? Слишком он смахивает на нилашистов, распускавших на кирпичном заводе слухи якобы от имени властей, чтобы развеять наши тяжелые предчувствия. Ну кто же напоминает голодающему о пище?
Но даже в потемках вагона, даже на фоне маячащей за его спиной снежной пустыни, перерезанной многокилометровыми заборами из колючей проволоки, я готова поручиться, что у него добрые глаза. До чего же дико, что доброту теперь можно спутать с игрой света.
Поезд идет и идет, я теряю счет времени. Я сплю, положив голову на плечо Магды, Магда склонилась ко мне. В какой-то момент меня будит звук ее голоса. В темноте я не могу разобрать, с кем она разговаривает. «Моя учительница», – поясняет сестра. Та, которая была с нами на кирпичном заводе с младенцем, и он все время плакал. В Аушвице матерей с малыми детьми с самого начала отправили в газовые камеры. Тот факт, что эта женщина еще жива, может означать лишь одно: ее младенец умер. Что хуже, размышляю я, быть ребенком, которого лишили матери, или матерью, которая потеряла своего ребенка? Двери вагона раскрываются. Нас привезли в Германию.
Нас едва ли больше сотни. Нас размещают в строении – в прошлом оно, должно быть, служило летним детским лагерем. Здесь двухъярусные койки и даже есть кухня со скудным запасом провизии, где мы сами готовим себе еду.
С утра нас отправляют работать на ниточную фабрику. Нам выдали кожаные перчатки. Мы останавливаем руками вращающиеся колеса прядильных машин, чтобы нити не перепутывались. Но острые края колес даже через перчатки режут нам кожу. Бывшая учительница Магды сидит за соседним от нее колесом и горько плачет. Сначала я думаю: это из-за боли в изрезанных, кровоточащих пальцах. Но нет, она рыдает из-за Магды. «Тебе нужны руки, – всхлипывает она, – ты же играешь на фортепьяно. Как ты без рук?»
Надзирающая за нами немка успокаивает ее: «Тебе еще повезло, что ты тут работаешь. А то бы уже убили».
Тем вечером мы на кухне готовим себе ужин под присмотром охранников. «Смерти в газовой камере мы избежали, – говорит Магда, – но помрем за прядением ниток». Нам смешно, потому что мы живы. Возможно, нам не суждено пережить войну, зато мы пережили Аушвиц. Я чищу картошку на ужин. Я так привыкла к голодному пайку, что теперь в жизни не выброшу ни крошки еды. Я тайком засовываю картофельные очистки в нижнее белье. Когда охрана уходит в другое помещение, я запекаю их в печке. Мы жадно выхватываем их со сковородки своими израненными, зудящими болью руками, подносим ко рту и дуем, чтобы остудить.
«Смерти в газовой камере мы избежали, но помрем за поеданием картофельных шкурок», – изрекает кто-то, и мы смеемся. Смех поднимается из глубинных тайников наших душ, где, к нашему удивлению, все еще бьется жизнь. Мы смеемся, как я каждую неделю смеялась в Аушвице, когда у нас забирали кровь для переливания раненым немецким солдатам. Я сидела с воткнутой в руку иглой и сама себя смешила. «Счастливо вам выиграть войну с моей кровью балерины-пацифистки!» – говорила я себе. Я не могла отдернуть руку, иначе меня бы пристрелили.
