Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
«Ну-ка, кто тут у нас из лучшей на свете страны?» – спрашивает девушка по имени Хава. Разгорается спор, каждая поет дифирамбы своей родине. «Нет в мире места прекраснее Югославии», – настаивает Хава. Но в нашем споре не может быть победителей. Дом больше не воспринимается нами как точка на карте, как страна. Теперь это скорее чувство – настолько же всеобщее и универсальное, насколько конкретное. Увлекись мы разговорами о нем, оно того и гляди рассеется как дым.
После нескольких недель работы на ниточной фабрике как-то утром к нам являются эсэсовцы и велят сменить серые лагерные робы на принесенные ими тюремно-полосатые платья. Потом нас грузят на очередной поезд, но на сей раз заставляют забраться на крыши вагонов. Мы служим живым щитом, чтобы английские летчики разглядели наши полосатые одежки и не стали сбрасывать бомбы. Состав везет боеприпасы.
«От ниток под пули», – замечает кто-то.
«Дамы, нас повысили», – объявляет Магда.
Ветер на крыше товарняка адский, продувает до костей, от него нет спасения. Но в своем продрогшем состоянии я, по крайней мере, не ощущаю голода. От чего лучше умереть? От холода или от огня? От газа или от пули? Все случается внезапно. Эсэсовская уловка не сработала. Даже несмотря на полосатые робы на крышах вагонов, англичане сбрасывают бомбы. Свист, вой, взрывы. Кругом дым. Крики. Поезд останавливается, и я прыгаю вниз. Я первой оказываюсь на земле и со всех ног бегу вверх по заснеженному склону холма, подступающего к самым путям и сверху поросшего чахлыми деревьями. У края рощицы я останавливаюсь перевести дух и оглянуться, не видно ли Магды. Среди деревьев сестры нет. Не замечаю я ее и среди разбегающихся в стороны от состава фигурок. Бомбы снова свистят и разрываются на путях. Теперь я вижу гору тел рядом с поездом. Вижу Магду.
Передо мной выбор. Я могу сбежать. Скрыться в лесу. Искать пропитание. Свобода близка как никогда: несколько шагов – и я на воле. Но если Магда жива, а я брошу ее, кто поделится с ней куском хлеба? А если она погибла? Секунда на решение, словно щелкает затвор фотообъектива. Щелк: лес. Щелк: пути. Я несусь вниз по склону к поезду.
Магда сидит в канаве, у нее на коленях мертвая девушка. Это Хава. У Магды по подбородку стекает кровь. Двери в соседнем вагоне открыты, там какие-то мужчины, они что-то жуют. Тоже заключенные, но не такие, как мы, а иного сорта. Они прилично одеты, на них нет лагерных роб. И у них есть еда. Немцы, политзаключенные, догадываемся мы. Во всяком случае, статус у них повыше нашего, раз они что-то там едят. Хава погибла, сестра чудом выжила, а я не в состоянии думать ни о чем, кроме еды. Магда, красавица Магда, как на грех, вся в крови.
«Хорошенькое дело! Такой шанс выпросить немножко еды, а ты не в форме, – сердито выговариваю я ей. – Вся в порезах. Какой уж тут флирт». Злость на сестру заглушает во мне страх или скорее вывернутую наизнанку боль из-за того, что чуть было не случилось. Мне бы радоваться и благодарить случай, что обе мы живы, что очередная смертельная опасность позади, но я бешено злюсь на сестру. Я в ярости на Господа и на судьбу, но швыряю свои боль и смятение в окровавленное лицо Магды.
Магда не отвечает на нападки. Не стирает с лица кровь. Подтягиваются конвоиры, окружают нас, орут, тычут дулами автоматов в лежащие тела, чтобы убедиться, что эти люди действительно мертвы. Мы оставляем Хаву на грязном снегу и встаем в строй вместе с другими выжившими.
«Могла бы и сбежать», – говорит Магда. Говорит так, словно принимает меня за конченую идиотку.
Не проходит и часа, как боеприпасы из разбомбленных вагонов перегружают в другой эшелон, нас в наших полосатых одежках снова загоняют на крыши изображать гуманитарный состав. Кровь на подбородке Магды засыхает.
Мы заключенные, и мы же беженцы. Мы уже давно потеряли счет дням, счет времени. Магда – моя путеводная звездочка. Пока она рядом, у меня есть все, в чем я нуждаюсь. Однажды утром нас сняли с крыш эшелонов с боеприпасами и уже много дней куда-то гонят пешком. Снег начинает таять, обнажая мертвые поросли прошлогодней травы. Кажется, мы в пути уже много недель. Сверху падают бомбы, бывает, что совсем близко от нас. Мы видим горящие города. Мы делаем остановки в маленьких городках Германии, иногда движемся на юг, иногда на восток, кое-где нас заставляют работать на фабриках. Потом гонят дальше.
Эсэсовцы только и делают, что дотошно пересчитывают заключенных. Я не хочу считать, сколько нас осталось: и так знаю, что день ото дня все меньше. Мы не в лагере смерти. Но и на марше нам предоставлено множество способов умереть. Придорожные канавы багрятся кровью застреленных в спину или в грудь – тех, кто пытался сбежать, и тех, кто не выдержал темпа. У некоторых отморожены ноги, совсем отморожены, и девушки падают, как срубленные деревья. Истощение. Погодные стихии. Лихорадка. Голод. Если не конвоиры спускают курок, это делает за них само тело.
Многие дни мы не получаем никакой пищи. Мы всходим на гребень холма и видим ферму, хозяйственные постройки, загон для скота.
«Минуточку», – говорит Магда. Она бежит вниз к ферме, петляя между деревьями в надежде, что ее не засекут остановившиеся на перекур конвоиры-эсэсовцы.
Я вижу, как Магда зигзагами приближается к садовой ограде. Ранние овощи еще не поспели, но я бы слопала хоть силос или чем там кормят коров. Хоть солому. Если ночью мы слышим, что где-то завозилась крыса, девочки бросаются ее ловить. Я стараюсь не следить за Магдой, чтобы не привлекать к ней внимания. Отворачиваюсь. Когда я снова смотрю в ее направлении, то уже ее не вижу. Зато слышу выстрелы. И еще выстрелы. Кто-то из конвоиров все-таки заметил сестру. Они орут на нас, пересчитывают, передергивают затворы автоматов. Еще выстрелы. Магды нигде не видно. Помоги мне. Помоги мне. Я ловлю себя на том, что молюсь маме. Я обращаюсь к ней, как когда-то она сама обращалась к портрету своей матери, что висел у нас над фортепьяно. Магда говорила, что мама молилась так даже во время родов. Той ночью, когда я появилась на свет, Магда своими ушами слышала, как мама кричала: «Мамочка, помоги мне!» Затем до ушей Магды дошел первый крик новорожденного – мой крик – и мамин голос: «Ты помогла мне». И значит, у меня с рождения есть право взывать к нашим мертвым. «Мамочка, помоги нам», – молю я. Замечаю, как между деревьев мелькает что-то серое. Магда жива. Она избежала пуль и сейчас каким-то чудом остается незамеченной. Я позволяю себе выдохнуть, только когда она снова оказывается рядом со мной.
«Там была картошка, – говорит Магда. – Не начни эти сволочи стрелять, мы бы уже трескали картошку».
Я воображаю, как надкусываю сырую картофелину, словно яблоко. Я бы даже не стала тратить время, чтобы очистить ее. Я сожрала бы ее целиком, вместе с землей, грязью и кожурой.
Нас ставят работать на патронном заводе вблизи чешской границы. Мы узнаём, что на дворе уже март. Однажды утром я не могу подняться с лавки в смахивающем на сарай общежитии, где нас разместили. У меня жар, озноб, слабость.
«Ну-ка, поднимайся, Дицука, – командует Магда. – Никак нельзя сказываться больной». В Аушвице тем, кто не мог работать, говорили, что их заберут в больницу, но потом они бесследно исчезали. С чего бы ожидать здесь других порядков? Правда, тут нет специальной инфраструктуры для умерщвления людей – ни крематорских печей, ни расстрельной кирпичной стенки. Но одна-единственная пуля с таким же успехом может отправить тебя на тот свет. И все равно мне не подняться. Я слышу собственный голос, что-то лепечущий о бабушке с дедушкой. Они разрешат нам прогулять уроки
