Каин - Злата Черкащенко
Выбежав вон из города, я понёсся через поля. Когда луна скрывалась за тучей, становилось не видно ни зги, но я продолжал бежать вслепую. Спотыкался, рассекая мрак взмахами рук в попытке удержать равновесие, падал, обдирая колени и локти, шипел от боли, поднимался и продолжал путь вниз по дороге, как в бесконечном кошмарном сне. Только увидев перед собой тёмную громаду отцовского дома, наконец остановился, едва не падая от изнеможения. Я опёрся ладонями о колени, тяжело дыша и сплёвывая вязкую слюну.
Меня тут же захлестнуло лихорадочное чувство потерянности. Потому и бежал, пока не иссякли силы, чтоб не ощущать этого, а теперь я жалок и слаб, чертовски слаб! Мне было тесно и душно, мерзко от самого себя, от неуклюжего тела, покрытого горячей испариной, которую лизал бесстыдный ветер. В голове назойливо играла мелодия скрипки: от неё невозможно было избавиться. И эта женщина… Её образ возникал в сознании всякий раз, стоило закрыть глаза, возбуждая то дикую нежность, то свирепое неистовство. И то и другое было мне одинаково чуждо. Я желал… Я не знал, чего желал. Мне не хотелось ничего желать. Нужно было освободиться, сбросить с себя это. Может быть, к Чаёри… Найти её спящей в диких травах и… нет.
– Нет, нет, нет. Не надо… – мучительно повторял я, больно впиваясь ногтями в голову.
В борьбе против Камии – единственном стремлении, что я знал доселе, – был смысл и была цель: победить или проиграть. Здесь не было ничего. Это приводило одновременно и в расстройство, и в бешенство. Из-за смертельной усталости я боялся умереть, если упаду, потому отступил с дороги в поля и побрёл наугад, глядя под ноги. Туман оседал вокруг, и я вдыхал его, когда до меня донеслось унылое, протяжное пение. Неподалёку в низине сидела женщина. Её лицо, покрытое глубокими морщинами, похожими на чешую, и иссохшая грудь, видная из-под лохмотьев, были преображены тьмой, из-за чего старая ведьма казалась забытой богиней или злым духом, из тех, что воруют детей. То Катри ворожила во мгле ночи, напевала что-то невнятное, пускала пыль по ветру. Её невидящие глаза опалами поблёскивали в лунном свете. Услышав шаги, она насторожённо спросила:
– Кто здесь?
Вид человека, знакомого с детства, что-то сделал со мной. Я воскликнул:
– Катри… Ах, Катри! Как больно сердце бьётся!
И с рыданиями бросился к ней, уткнувшись лицом в холодное тело старухи. А она гладила меня по мокрым от пота волосам и шептала:
– О чудо!.. Плачет гордый Каин, и будет плакать он ещё не раз.
Медленно я сполз в ковыль и там наконец лёг. Новое чувство то ломило меня, то лихорадило, заставляло метаться: я ощущал себя странно запертым… а хотелось уйти, уйти от всего этого! Гадалка подала чарку с каким-то настоем из горьких трав. Я послушно выпил и откинул голову на землю, тяжело дыша.
– Вот так, – сказала Катри и погладила меня по горячему лбу. – Присушил тебя кто-то. Всё пройдёт, всё…
Мышцы всё ещё подрагивали от долгого бега, но постепенно я начал успокаиваться. Ворожея села рядом и стала медленно раскачиваться, словно входя в транс, а когда заговорила, голос её был подобен шелесту листьев в кронах деревьев:
– Мать родила тебя в самом красивом шатре… Ночь стояла тёмная, безлунная. Это дурное, пограничное время. Рождённые под мёртвой луной рано умирают или живут, страдая от бесплодия. Тяжко ей пришлось, разнесчастной! По закону мы не имели права облегчить её страдания. Так и изошлась криками в одиночестве, а когда умолкла, закричал ты, так громко и надрывно, как я доселе никогда не слыхала. Никто не направился к тебе. Нельзя прикасаться к роженице и младенцу три недели. Так бы и умер от голода и холода… А я вошла в шатёр. Они боятся меня и никогда не посмеют воспротивиться моей воле. Я взяла тебя, нагого и окровавленного, сама вскормила козьим молоком.
Подумав, что я сплю, Катри разжала пальцы моей правой руки и взяла дарёный перстень, поднося его близко-близко к лицу и ощупывая. Цепочка серебряной нитью сияла под бледными лучами луны в смуглых пальцах старой цыганки. Потом она опустила кольцо обратно на мою ладонь. Ведьма что-то ещё шептала, заговоры от привидений и злых духов, заклинания в ночи… Сквозь толщу сна до меня доносилось:
Пока станет тряпка зверем,
Пока станет зверь осиной,
А осина – человеком,
Человек тебя убьёт!
Ветер нежно перебирал слипшиеся пряди волос, и последней связной мыслью на краю пустоты были знакомые с детства слова, обретшие наконец смысл:
Твой поцелуй,
Как мщенье, сладок, как изгнанье, долог!
Глава X
Позабывает он в минуты гнева, Что значит слово «смерть».
Трагедия о Кориолане
Утром я подставил лицо ласкам восходящего солнца и глубоко вдохнул холодный воздух, сбрасывая с себя фантомы горячечной ночи. В такую рань поднимались только молодые цыганки. Некоторые из них уже сидели на улице, растапливали дровяные самовары. Откинув ситцевый полог, закрывавший вход в кибитку Катри, я вышел и направился в сторону дома. По дороге мне повстречался Пашко.
– Вчера твой отец приходил к нашему шатру, – сказал он, – искал тебя.
– Вы меня не выдали?
– Нет.
– Спасибо, – поблагодарил я, положив руку ему на плечо и крепко сжав пальцы. – Пусть он и платит вам, но хочется верить, что близость крови цыганам всё ещё важнее выгоды.
– Что-то случилось? – обеспокоенно спросил друг.
– Нет. Просто не хочу его видеть.
– А что так?
Мои губы тронула усмешка.
– Я сейчас с собой-то не в ладах, куда уж тут спорить со стариком.
– Так всё же случилось. Ребята говорили…
– Я тебе потом всё расскажу, – попытался отмахнуться я и остановил его взглядом, дав понять, что хочу идти один.
– Поможешь нам с представлением? – крикнул Пашко мне вслед.
Я повернулся к нему и, продолжив идти задом наперёд, ответил, с улыбкой разведя руки:
– Прости, не могу.
И побежал к дому так, чтобы подойти со стороны торца, но, услышав голоса и фырканье лошадей, остановился, осторожно выглянув из-за угла. У парадного входа стоял экипаж. Мне удалось увидеть только кремовый подол платья, придерживаемый белой рукой, когда Мари забралась внутрь. Антал, очень непривычно выглядевший во фраке, по-видимому, исполнил давнее обещание о совместной прогулке, но прежде, чем подняться, вдруг повернул голову в сторону полей. Я тут же спрятался за стеной. До меня донёсся капризный женский голос, нетерпеливо вопрошавший:
– Ну что? Что ты там увидел?
И спокойный ответ:
– Показалось.
– Ищешь Кая? Сам ведь сказал, что он придёт, когда захочет.
Дальнейший разговор утонул в цокоте копыт. Пока я поднимался по лестнице, в голове звучал другой диалог.
– Сколько ему? Пятнадцать? Шестнадцать?
– Четырнадцать.
Я случайно услышал эти слова около недели назад, когда поздно вечером проходил мимо двери, к которой направлялся сейчас.
– Если бы ты позволил мне воспитывать его, из мальчишки было бы куда больше толку. Но ты слеп в своём потакании.
– Он вернётся, – ответ отца звучал одновременно с уверенностью и обречённой усталостью. – Он всегда возвращается.
Проделав нехитрую манипуляцию с замком, я вошёл в комнату Мари, где всё пропахло фиалками и лавандой. Обстановка плохо сочеталась с прочим убранством дома. Мебель поразила меня обилием нелепых завитков. Рядом с большим окном, из которого будуар заливал чистый, белый свет, стояла огромная кровать с балдахином. За бледно-фиолетовой ширмой располагался массивный платяной шкаф розового дерева, из открытых дверец которого выплёскивались бесчисленные наряды, чулки, бельё и кружева. Над всем этим великолепием возвышалась хрустальная люстра. К одной из стен, обитых синим сукном, был приставлен туалетный столик,
