Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев
«Как же так могло получиться, – продолжал думать Митя, – что в этом городе я больше никого не встречаю? Больше никого не знаю. Где же они все, эти сотни моих знакомых? Все те, с кем я вырос, с кем был знаком, те, кого я любил, и те, кого ненавидел? Неужели они изменились до неузнаваемости? Или до неузнаваемости изменился я? Но тогда почему я так ясно и отчетливо, всем дыханием души, всем телом помню сам город? Неужели город более реален, чем его люди? Или более правдив? Где же проходит то настоящее, что нас связывает? Неужели это именно небо и тротуары, набережные и переулки, проходные дворы и дворы-колодцы, а все остальное преходящее, не затрагивающее глубин бытия и глубин истины, – простые кочевники, которые пришли и которые уйдут?»
В ту ночь ему приснились бело-черные стволы безлистных берез, клены и тополя, потом во сне вспыхнули восторженные огни рябины; загорелось и погасло весеннее небо. Ему казалось, что он мог бы продолжать бродить так неделями, не уставая и не начав скучать. «Город и вечность», – подумал он. «Ленинград, – повторял Митя, – Ленинград».
Часть шестнадцатая
СФЕРЫ ЗАБВЕНИЯ
Бог сохраняет все; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
Бродский
« 1 »
На четвертый день Митя почувствовал, что успокаивается. То душевное волнение, которое показалось ему неожиданно высоким, почти улеглось; нервное возбуждение стало значительно менее острым; постоянная потребность бродить по городу, по улицам, переулкам и набережным практически исчезла, а знакомые места уже не вызывали той режущей боли, которую он ощущал в первый день после прилета. Осознав эту обретенную свободу от потребности двигаться, потребности, которая казалась ему теперь почти что навязчивой, Митя выбрал тихое кафе с панорамными окнами и высоким потолком, устроился у одного из таких окон и начал смотреть на прохожих; не рассматривать, а именно смотреть, мысленно, хотя и без навязчивого любопытства, следуя за их движением. Он вспомнил, как все эти дни думал о том, что в Ленинграде у него больше не осталось знакомых, и подумал, что это не в Ленинграде, это просто в наступившей вокруг жизни у него больше не осталось ни близких людей, ни тех, с кем он еще делил общность миросозерцания и памяти. Все они либо были мертвы, либо изменились до той, когда-то казавшейся невозможной, степени, при которой разница между ними, вроде бы знакомыми так давно, и случайными прохожими, на секунду вспыхивающими по ту сторону панорамного окна кафе, сделалась до такой степени незначительной, что о ней можно было не думать.
Глядя сквозь оконное стекло все более невидящим взглядом, он продолжал развертывать клубок этой мысли. Снова подумал о том, что уже некоторое время существует в совершенно чужом, постороннем ему мире, не хорошем и не плохом, но в мире, куда он заглянул, как заглядывают за неизвестную, вероятно случайно приоткрытую дверь, и к которому он был равнодушен. В этом мире он довольно искусно исполнял, или, по крайней мере, мог исполнять, все то, что требовало от него общество, но населявшие этот мир люди были для него посторонними, ничуть не менее посторонними, чем те новые, незнакомые ему жители города, которым он удивлялся еще вчера. Сегодня Митя не удивлялся этим новым жителям своего мира, не сердился на них или на их существование, не обижался, но и не чувствовал с ними никакой внутренней связи.
Если бы он захотел поговорить о чем-нибудь действительно для него важном или значимом, такого собеседника было бы негде найти, но именно в силу того, что таких людей не существовало, и не существовало уже давно, сама мысль о подобном разговоре не приходила Мите в голову, а если бы и пришла, то показалась бы светлым и глубоко иллюзорным эхом его давней юности. Он сказал себе, что, возможно, это и есть тот глубинный смысл одиночества, который он уже давно узнал, который видел, не замечая, к которому постепенно привык, но который только сейчас начал учиться понимать и осмысливать. Все это время он машинально отхлебывал кофе, совсем маленькими глотками, почти не замечая самих действий и еще меньше ощущая вкус кофе; он остановился и постарался сделать следующий глоток так, чтобы его почувствовать. Практической пользы это не имело, но поставило запятую в цепочке мыслей, которая, как начало Мите казаться, стала возвращаться к самой себе.
В тот же четвертый день все неожиданно изменилось; и изменилось чрезвычайно неожиданным образом. Его окликнули из машины, остановившейся прямо на Исаакиевской площади. Окликнувшим оказался Игорь Киреев – тот самый всегда хорошо одетый мальчик, сын дяди Валеры, подумал Митя даже с известным теплом от неожиданности встречи, которого в предыдущий раз он видел в приемной у Евгения Ильича, поправляющим галстук с брильянтовой заколкой. Теперь Киреев был одет значительно скромнее, хотя все еще официально, и вообще, как показалось Мите, изрядно поистаскался и постарел.
– Митяй! – закричал он, вылезая из машины. – Так ты в Питере? Что же не написал?
– Я думал, что ты в Москве, – ответил Митя, решив не уточнять, что не представляет, куда именно он мог бы Игорю написать.
– Пришлось вернуться в Питер, ты же понимаешь. Так сказать, труба зовет. На службу державе. И из Москвы тогда было лучше уехать. – Он понизил голос. – Ты же знаешь, как с Евгением Ильичом неловко получилось.
– Да уж, – согласился Митя. – Что же он так опростоволосился?
– Деньги, деньги людей портят. Все проклятые деньги. Поверил в свою непобедимость. Говорил я ему: Ильич, не нарывайся, не борзей. Власть всегда сильнее, даже когда кажется слабой. А он не послушал; говорил, что против лома нет приема. А прием-то нашелся.
Митя представил, как со своей заискивающей улыбочкой Игорь читает нотацию Евгению Ильичу; картина получилась настолько нелепой и неправдоподобной, что Митя мысленно рассмеялся.
– А как ты меня тогда обвел вокруг пальца, – продолжал разглагольствовать Игорь. – Сказал – ни своей фирмы, ни миллионов, в армию якобы сдуру загремел. Я уж и поверил. А потом мне иностранцы говорят: как же, господин Дмитрий, знаем, как не знать, фирма, хай-тек, перспективные разработки, миллионные инвестиции, высшая группа секретности. Я, конечно, промолчал, что мы с тобой почти родственники и выросли вместе, не хотел тебя подставлять. Говорят, в Израиле с секретностью особенно строго. Давай-ка я отправлю машину и пойдем пить кофе?
Митя согласился. Прекрасная громада Исаакиевского собора смотрела на него почти в упор, упираясь куполами в небо и объединяя пространство вокруг себя. Киреев вернулся к машине, жестом приказал водителю опустить стекло, что-то ему сказал, вернулся к Мите. Они зашли в кофейню на одной из Морских; Митя их путал. Он вообще не понимал, чем
