Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

– Идиот, – сказала Поля. – А еще вы привыкли, что ничто, решительно ничто не говорится у вас в простоте душевной.

– Наоборот, – возразил Митя, – напрямую мы говорим как раз всё. Почти.

– Каков кретин. И когда?

– Завтра? – спросил он.

– Нет уж, – ответила Поля. – Сначала я хочу на хату за шмотками.

«Зато теперь нам нужно все, – подумал Митя, разглядывая поднимающиеся над заборами разухабистые дворцы. – Но к понять это уже не имеет отношения, и к увидеть тоже, и Поли сколько лет как нет», – добавил он, стараясь удержаться на тонком лезвии спокойствия, и сжался; душу не по-хорошему рвануло. «Сколько лет прошло. Мог бы хоть на могилу ее слетать. Или заехать, когда был в Москве. Но не заехал. Кактус там посадить. Хотя выкорчуют, наверное. А какой бы из нее мог получиться славный кактус». «Направо Шостакович, прямо Ахматова», – вспомнил он и продолжил: «Что же, к Анне Андреевне так к Анне Андреевне». Выпрямился и наугад, по сдвинувшимся перебежавшим улицам, зашагал в сторону железнодорожного полотна.

Проблуждав некоторое время по той стороне поселка, все так же мало что узнавая, Митя вышел на дорогу, ведущую к Щучьему озеру. Где-то позади давним знакомым звуком редко и невидимо ударял топор. Он оглянулся. Из-за сосен, из-за просвечивающих сквозь них видимых фрагментов домов поднимался желтоватый столб дыма. С некоторым удивлением Митя обнаружил, что если улицы опустели, то как раз на дороге стало людно и суматошно; в обе стороны сновали машины, и делали они это шумно и быстро. Какие-то девицы выглядывали через открытые автомобильные окна. Но еще выше, над всем этим, неотступным движением шумели сосны, а в их верхушках, над красноватыми стволами и темно-зеленым мехом, перекатывался ветер. Строй высоких стволов без подлеска уходил в небо. У их подножий еще было холодно, лежали пожухшие островки грязного снега; но среди вершин ясной голубизной северного неба горела весна.

Митя шел по обочине навстречу движению и ни о чем не думал. Он дошел до кладбища, повернул налево и, подняв голову, по широкой аллее медленно пошел навстречу. Памятник был почти таким же, каким он его помнил: сероватый камень, цветы у подножия, барельеф. Ее лицо светилось в весеннем солнце. Митя подумал про портреты: тонкое, горбоносое, уязвимое, надменное, театрально красивое. Но главное не в этом. Она была воплощением чести, хотя, наверное, была и тщеславна: в юности тщеславна своей удивительной красотой, в последние ее годы – какими-то сомнительными европейскими премиями-подачками. «Хотя, – ответил он самому себе, – после всей тьмы, которую она прошла». Кажется, она не очень хорошо разбиралась в людях. Но главное не это; на самом деле все это почти не важно. Она выстояла, непобежденная, несломленная, неотступившаяся. Такая хрупкая на картинах, мечущаяся в юности, она осталась стоять, она существовала. А над ее могилой шумел высокий северный лес, красный с темно-зеленым, без подлеска, с синими пятнами великого весеннего неба.

«Он стоял на земле, на высокой земле», – подумал Митя в третьем лице, так, как будто это подумалось само собой, за него. Вспоминал об этом по дороге на станцию; вспомнил, проходя мимо поворота к магазинам, где, по местной дачной легенде, Анне Андреевне и сказали ту достопамятную фразу – «Вас здесь не стояло»; думал о чем-то таком, уже очень смутном и мысленно расплывающемся, в электричке. «Только вот жаль, что снесли Стекляшку, – вдруг подумал он, выходя на перрон. – Не пришлось бы болтаться натощак. Выпил бы чашку кофе, съел бы пару вареных яиц». По привычке он хотел поймать такси, но остановил себя и спустился в метро; ему казалось, что он все еще остается в полусне, одурманенный холодноватым воздухом залива и резким, отрывистым дыханием вечности. Мимо него, в его плавном движении вглубь земли, проплывали желтые столбы фонарей. «Как тот желтый дачный дым», – подумал он. Столбы тусклого света все плыли и плыли. «Кажется, самое глубокое метро на Земле», – неуверенно объяснил себе Митя.

Возвращаться в гостиницу ему не хотелось, а снова бесцельно бродить по утраченному городу уже казалось нелепым. Он вышел на следующей станции, «Чернышевской», вспомнив, что она еще глубже, чем предыдущая, и отправился в сторону центра. В течение нескольких секунд Митя поколебался, идти ли через Восстания или через Литейный, но потом понял, что это все равно, потому что он никуда не пытается попасть. Через несколько минут его пустеющий взгляд остановился на одной из многочисленных вывесок кафе. «Кофе, – подумал он. – Стекляшка». А еще: «Нету. Ничто. Интересно, где она теперь? Сохранится ли в вечности и Стекляшка тоже?» Он представил себе, как в их Стекляшку, все такую же неказистую, заходит апостол Петр, устало бросает ключи на стол, садится, тыльной стороной ладони вытирает пот с широкого лба, потом опускает руки на стол, кладет на руки подбородок, снова поднимает голову, просит крепкий двойной эспрессо и успокоенно выдыхает.

– Эспрессо, пожалуйста, – сказал Митя. – Нет, не двойной, но и без лишней воды. Не американо.

Официантка вернулась к стойке, и ее невнятный, увиденный снизу и под углом профиль превратился в легкую удаляющуюся фигуру. И снова, как тогда, когда он только прилетел, ему стало удушающе одиноко, почти тоскливо; Митя думал о том, что идет сквозь пустое и совершенно чужое для него время, мимо незнакомых людей, преследующих чужие и малосимпатичные ему цели, и в этой вязкой пустоте обступившего времени у него давно уже не осталось ни близких, ни собеседников, ни попутчиков, ни даже свидетелей вот этого вот, так медленно и так быстро проскользающего бытия. Это чувство накатывало на него снова и снова, как ему казалось – безо всяких непосредственных причин.

Через несколько минут официантка вернулась.

– Простите, – сказала она, – сливовый пирог у нас закончился. Но вместо него есть…

Митя понял, что перестал слушать. Ему стало неловко.

– Замечательно, – ответил он, – это в самый раз. Даже лучше сливового пирога. Спасибо вам большое.

Официантка немного удивленно на него посмотрела, но постаралась не подать виду. «Надо сосредоточиться, – сказал себе Митя. – Надо сосредоточиться». Она принесла кофе, тонкая рука с голубыми прожилками, а над головой все еще шумели красные сосны. Он взглянул на ее лицо: миловидное, даже нежное, пустое. Обычные каштановые волосы. Но почему-то ему не захотелось ее отпускать.

– Скажите, у вас есть вай-фай? – спросил Митя.

– Конечно.

Официантка продиктовала пароль, который оказался довольно длинным и несколько запутанным. «Кого они боятся? – подумал он. – Соседей по дому? Бомжа, который будет сидеть с лэптопом на ступеньках?» Митя извинился, взял салфетку, начал искать ручку; официантка продолжала покорно стоять рядом с ним, потом, глядя на его неловкие, хоть и немного наигранные мучения, отошла к стойке, принесла визитку кафе и написала на ней пароль. В этот момент ее автоматические, заученные, безличные блекло-глянцевые движения неожиданно надломились, приоткрыв нечто другое, неясное, мгновенно спрятавшееся назад, наверное просто человеческое. Митя удивленно на нее посмотрел, улыбнулся, она улыбнулась в ответ и сразу же опомнилась, вернувшись к своей ясной и затверженной роли. Но за эти несколько секунд в ней что-то необратимо изменилось. «Неожиданно тонкое и вдумчивое лицо», – удивился Митя.

– Большое спасибо, – сказал он, улыбнувшись официантке еще раз.

– Приходите к нам снова, – несколько невпопад ответила