Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

– А что значит «труба зовет»? – спросил Митя.

– Да вот депутатствую в городском Законодательном собрании, – ответил Игорь. – Так сказать, смываю кровью связи с антигосударственными элементами. Эх, скажу я тебе, как нас тогда Евгений Ильич всех подставил. А мы в него так верили. Хотя, что там говорить, ты же знаешь, что у него дочь погибла.

– Да, я ее знал.

Игорь хлопнул по столу:

– Я все забываю, что вы родственники. Она же тебе, наверное, сколько-то там юродной сестрой приходилась?

– Типа того.

– Ну вот, – заключил Игорь. – У него, наверное, от этого крышу и снесло. Кто же на власть прет. Власть всегда права. На то она и власть. Хотя это теперь все ученые. Закон превыше всего. А тогда, как в девяностых оборзели, почувствовали свою силу, так еще в себя не пришли.

Киреев наконец замолчал; они выпили по паре глотков кофе, и Митя даже успел попробовать заказанное пирожное.

– Ты-то в Питере как оказался? – спросил Игорь. – Бизнес? Любовница? Или опять секретные дела?

– Никаких секретов. И дело совершенно частное. Пытаюсь распутать одну давнюю семейную историю.

– И как?

Распространяться на эту тему Мите не хотелось.

– Пока никак, – ответил он. – Из архива отвечают какую-то белиберду. Да и я не знаю, искать здесь или в Москве. Скорее все же в Москве. А может, и вообще в военных архивах. Так что дело, похоже, безнадежное.

– Безнадежных дел не бывает. На то мы народные избранники, чтобы помогать в тяжелых ситуациях. Давай рассказывай.

Митя кратко рассказал, пропустив, разумеется, все упоминания про Сферу стойкости и в процессе рассказа выдумав чрезвычайно увлекательную историю о том, зачем ему вообще потребовался точный и подробный отчет о судьбе всех четырех братьев. Своей изобретательностью он остался доволен.

– И что тебе ответили из архива? – спросил Киреев. – Вот же он здесь, под носом. А если документы не здесь, так в другом месте найдем.

– Что отдел с нужными документами сейчас закрыт, когда откроется – неизвестно и что нужных документов там, скорее всего, нет.

– Вот паразиты! – закричал Киреев. – Бездельники, дармоеды, уволить всех к чертям, переучет, видите ли, у них прием товара. Тоже мне ушла на базу, еще по советскому времени помню. Огурцы по полтора метра длиной. Совок хренов. Ничего, они у меня заработают. Будут шуршать, как тухлый веник.

– Думаешь, и правда можно получить доступ и попытаться документы поискать?

– Какой там доступ? Сами все на блюдечке принесут и спасибо скажут. Они у меня еще попрыгают.

Звучало это малоприятно, и Киреев странно выпучил глаза, но, подумав несколько секунд, Митя пришел к выводу, что все это в основном было попытками произвести впечатление. За время пребывания «в бизнесе» подобных людей Митя видел – и, к сожалению, в изобилии. «Хотя, – подумал он, – скорее всего, найти бумаги Киреев действительно постарается». А вот пугающим Киреев не выглядел совершенно; и сам он только что признался, что старается сидеть тихо и голову над кормушкой слишком высоко не высовывать. Так что, скорее всего, эти угрозы означали, что Киреев действительно попытается с кем-нибудь там переговорить, по мелочи что-нибудь пообещает, по мелочи припугнет, документы найдутся и никакого вреда от этого никому не будет.

– Спасибо, – сказал Митя.

– Но ты уж, если потребуется, в Израиле за меня замолвишь слово? Все-таки полдетства вместе провели, какие дружбаны были, а?

Митя кивнул. Игорь довольно ухмыльнулся. Чуть помолчал.

– А если что, возьмешь меня на работу? – с неожиданно вернувшейся, чуть заискивающей улыбкой продолжил он. – Хоть мелочовкой какой заниматься. Все-таки глобальный финансовый кризис. И как-то он затянулся. Так что сегодня на «кадиллаке», а завтра можно без штанов остаться. И без депутатства этого. А у тебя, говорят, проекты третьего тысячелетия. Не наш деревенский отстой. Такие проекты не сольют.

Митя немного подумал и снова кивнул.

« 2 »

Уже на станции стало понятно, что почти все опять изменилось. Тусклые краски, заросли невыполотой лебеды, старые деревянные дома на высоких фундаментах, многие еще с межвоенных финских времен, а некоторые и вообще давнишние дореволюционные дачи – все они почти исчезли. Вместо них появились по большей части кричащие, разнузданные сооружения, огромные заборы, поднявшиеся на валу случайных, бурлящих, незаработанных денег. Как ему показалось, улицы как-то сдвинулись, сбросили кожу, запутались. «Куда же ушли улицы?» – подумал Митя. Он ходил по этим улицам и не узнавал даже перекрестки. Попытался найти маленькое стеклянное кафе, стекляшку, где продавали сваренные вкрутую яйца и где они с Полей целовались в полутемном углу, с той Полей, давно уже мертвой, в луже рвоты и бездонного иерусалимского отчаяния. А вот тогда ей было все равно, или она, как обычно, ехидно и естественно притворялась, а ему было действительно стыдно и страшно, страшно, что увидят соседи и расскажут родителям, а Поля смеялась, она знала, что приехала ненадолго, что ее ждет ее жестокая и теплая, широкая Москва, а потом все-таки отпустила его, коротко рассмеявшись еще раз, сжалилась, и они стали спускаться от стекляшки вниз по косогору, вдоль соснового леса, к берегу залива, где лежали лодки, и там уже было темно, но почему-то как раз там, в темноте, Поле вдруг расхотелось целоваться; она сидела на перевернутом борту пустой лодки и смотрела в темную пустоту залива.

– Я бы хотела здесь остаться, – сказала Поля тогда. – Навсегда. Ты бы похоронил меня прямо здесь, поливал каждое утро из лейки, и сквозь меня пророс бы цветущий кактус, как и полагается каждому еврею. Ты бы показывал мне в разные стороны и говорил: вот тот большой двухэтажный дом – это дом самого Шостаковича, а эта времянка, там, в глубине участка, – домик Ахматовой. А еще вода. Столько у вас воды. У нас так не бывает. Я всегда ненавидела вас за это.

– Нас, – спросил Митя, – ненавидела? Я не знал. А кого нас?

– Не совсем ненавидела, – объяснила Поля. – Скорее завидовала, хоть и знала, что у нас лучше. У нас ведь лучше?

Митя промычал нечто невнятное; он хотел, чтобы она договорила.

– Мнешься, – сказала она вместо этого. – Не хочешь сказать, что у нас лучше, а ведь правда лучше. И леса с подлеском, зеленые и теплые, и на Клязьме можно купаться, и театры, хоть каждый день ходи, и системных у нас больше.

– Ну да, – сказал Митя.

– И Труба наша настоящая, – добавила Поля.

Но Мите вдруг расхотелось смеяться, и он промолчал.

– Вот за это я вас ненавидела, нет, что ты, какое ужасное слово, никогда вас не понимала, как будто вам ничего из этого не надо. Но ведь так не может быть. Вы просто притворяетесь. Вам нужно то же самое, только еще больше.

– Бабушка, – объяснил Митя, – говорит, что это так, потому что это наш север.

– Ерунда это все, – ответила Поля. – Чистейшая ерунда. Прости.

– За что прости? Ты такая же. Тебе же тоже ничего не нужно.

– Мне нужно все, – убежденно сказала Поля. – Мне нужен весь мир. Все видеть, все понять, все знать, все пережить, все страны, все цветы вобрать в себя глазами, пройти по всей земле горящими стопами… Это вы тут можете сидеть в ваших сизых болотах, на ваших безупречно прямых проспектах.

– Хорошо, – сказал Митя, мысленно согласившись. – Значит, поехали.

– Куда? – изумленно спросила Поля.

– В Коктебель? – Митя сделал вид,