Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев
« 4 »
Всем будущим участникам самообороны Яков предписал оборудовать отдельные места на чердаках, почти полностью завалив оконные проемы мешками с одеждой, картофелем и всяким мусором, оставив лишь узкие амбразуры для стрельбы. Уезжая, некоторые предполагаемые участники «самообороны» оставили соседям оружие, так что у трех из них оказалось даже по два ружья. Яков приказал им приготовить небольшие запасы еды, хоть и сомневался в том, что они потребуются. Дома он выбрал сам. В результате этих приготовлений обе стороны единственной большой улицы простреливались с высоких чердаков, а подступы к домам оказались в поле видимости и выстрела. Яков поднялся на каждый чердак, убедился в том, что, несмотря на узость, эти щели делали возможным относительно широкий угол стрельбы. Кого-то похвалил, кого-то покритиковал, но в целом остался доволен. Стрелять Яков советовал в первую очередь не по «своим», знакомым, соседским, неожиданно превратившимся во врагов и грабителей, уже находившимся в полушаге от того, чтобы стать убийцами и насильниками, а по незнакомым и приезжим. Потом, неожиданно для «самооборонцев», поскольку ни набожностью, ни сентиментальностью реб Яков вроде бы не отличался, он собрал совсем уж было упавших духом товарищей и сказал им, что во время своих ночных занятий видел сферу Гевура, что она будет хранить их и что Всевышний их не оставит. В его голосе не было безумия и была неожиданная уверенность, заставившая их поверить.
Началось все так, как и можно было предположить. Несколько десятков человек, по большей части вооруженных, высадились с поезда и начали подстрекать местных. Кто-то из местных действительно похватал ружья и вилы; кто-то просто пошел с общей толпой, надеясь на поживу. О том, что уже некоторое время евреи ходят стрелять в лес, слободские знали, но всерьез это не воспринимали. В еврейских домах зарыдали женщины, закричали дети; был слышен тяжелый шум переставляемой мебели и хлопанье крышек подполов; беззащитные люди пытались прятаться. Кто-то из более молодых или сообразительных побежал в сторону леса. Особо их не преследовали; только попугали выстрелами для острастки. Больше всего Яков боялся, что у кого-нибудь из его «самооборонцев» сдадут нервы и он начнет стрелять раньше времени, не вызвав ничего, кроме легкой паники, ощущения собственной неуязвимости и желания отомстить. Но все сработало точно; начали стрелять только тогда, когда орущая толпа пересекла едва заметный перегиб дорожки. И стреляли так, как Яков все это время их учил; без спешки и в центр корпуса. Только кто-то один промахнулся и попал в голову; одному из приезжих разнесло череп. Судя по их поведению, приезжие, которые, вероятно, были штатскими, но все же не из совсем необученных, попытались прижаться к домам той стороны, с которой стреляли, тем самым открыв себя перекрестному огню. Самооборонцы дали второй залп; толпа заорала, потом затихла, начала медленно отступать. На дороге осталось четыре трупа. Еще несколько погромщиков были ранены.
Это не было победой, но уже передышкой. В домах еще кричали, но стало ясно, что легкой поживой дело не обернется. Было видно, как часть соседей расходится по домам; другие занимают удобные наблюдательные позиции за своими заборами. Но нашлись и такие, которые разъярились еще больше; теперь они были однозначно настроены убивать. Яков увидел, что к дому, на чердаке которого прятался хромоногий Хаим, задворками, прыгая через палисадники, подбираются четверо. Видимо, окошко, через которое Хаим стрелял во время всеобщей неразберихи, погромщики все-таки отследили.
– Уходи, Хаим, уходи, – с безнадежностью в голосе закричал Яков, но Хаим не услышал; да и куда бы хромоногий побежал.
Одного из них Якову удалось снять в прыжке; погромщик взвизгнул, упал перед кустами и начал скрести ногтями землю; потом затих. Во второго он попал, когда они перебегали от кустов к дому; может быть, не убил, но ранил точно. Наступила тишина, потом беспорядочная стрельба; чья-то рука чуть расчистила чердачное окно и выбросила во двор тело Хаима. Наблюдатели, аж до самой станции, радостно завыли. Толпа снова собралась и направилась к еврейским домам; им дали подойти еще ближе и снова отогнали выстрелами; на улице осталось еще три трупа. Ответной стрельбой изрешетили стены еврейских изб, выбили окна. Когда волна отхлынула вновь, Яков понял, что на этот раз погромщики повели себя умнее и разделились; он услышал шум двери, выбиваемой уже в его собственном доме. Похоже, что подошли грамотно, со стороны леса, а кто-то из его деревенских раззяв не заметил. Эх, ему бы сейчас его товарищей по Туркестану, подумал Яков, только кто из них еще жив. Но и на такой случай у него был план. Было бы странным, если бы после стольких лет под пулями он не подумал о такой простой возможности. Дождавшись, пока они всей толпой поднимутся на чердак, Яков вышел из своего угла, ударом приклада сбил часового, поджег сено, которое все эти дни стаскивал в горницу, закрыл дверь снаружи и заложил ее широким засовом. Пламя уже бушевало, из дома кричали, стреляли, прыгали в окна; по прыгающим стреляли, и сам Яков, и с трех других чердаков. «Теперь они уберутся, – подумал он. – Поедут зализывать раны или искать другую добычу, и поезд уже скоро». Но в эту минуту какая-то, скорее всего, случайная пуля ударила в него, и все почернело. А погромщики так и поступили, уехали. Потом приехали солдаты; потом жандармы – разбираться.
Митя вздрогнул и проснулся. Сон заполнил почти все те лакуны, которые оставались в отчете, но, судя по всему, как-то так или похожим образом это действительно происходило. Митя написал архивисту и спросил, можно ли увидеть место перестрелки; живут ли еще там потомки тогда спасенных. Архивист ответил отрицательно; оказалось, что он попытался сделать и это, но прошло слишком много времени. Кто-то разъехался, кто-то эвакуировался в первый месяц войны и не вернулся, оставшихся убили нацисты, некоторых еще до нацистов убили петлюровцы. «А дети? – продолжал спрашивать Митя. – Что стало с теми четырьмя братьями? Кому из них был предназначен запечатанный конверт?» Архивист снова ответил ему, что никаких следов конверта, который на этот раз он почему-то назвал «ключом», в архивах не сохранилось. Что же касается детей, то поскольку об этом конверте ничего не знал Митин дед, Илья Витальский, бывший единственным сыном старшего из братьев, впоследствии ставшего крупным
