Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

– Это, конечно, не мое дело, – сказала Арина, снова осматривая огромный застекленный куб гостиной, – но с первого взгляда видно, что у тебя депрессия. Тебе надо что-то с этим делать. И глюки твои нездоровые.

Митя кивнул. Когда она ушла, он упал в кресло напротив окна. Чувствовал себя так, как будто его только что сбило самосвалом и он пытается неуклюже отползти на обочину. Долго смотрел, как на западе прямо в море медленно падает тускнеющее южное солнце. Потом наступили сумерки; Митя задернул шторы. «Так ведь другим я денег не давал, – возразил он самому себе, – поэтому все логично». Он позвонил Асе, но ее не было дома. С тех пор как он купил для нее квартиру на севере Тель-Авива, у нее появилась неизвестная ему личная жизнь; подробности Ася не рассказывала, а Митя не спрашивал. «Жизнь уже была неожиданно длинной, – снова подумал он, – так что нет никакого смысла затягивать это дальше». По эту сторону ничто все было утрачено, и он не видел никаких причин эту агонию продолжать. Никогда он не был так близок к самоубийству; даже начал обдумывать конкретные действия. И все же тысячи прошедших лет, за эти месяцы собравшиеся в узком зеркале его памяти, продолжали протекать через его душу.

Почти попрощавшись с настоящим, а точнее от настоящего просто отвернувшись, Митя отступал все дальше и дальше в прошлое, пока не миновал две тысячи лет и не вспомнил, как когда-то над развалинами древней крепости Гиркания, над их головами, его, Поли и Ари, которая тогда еще не была Ханной, задевая краем долину Мертвого моря, полусферой приоткрылась Сфера стойкости, которая каким-то таинственным, так и неразгаданным, так и непонятым образом была связана с их семьей, с их семейной тайной, теперь даже неясно, действительно ли бывшей тайной, да и бывшей ли вообще, и с тем, что они когда-то называли «легендой о предназначении». На следующий день он снова вернулся к Мар Сабе и Гиркании; теперь у него был отличный джип, даже со шноркелем, хоть и ездивший главным образом по скоростным шоссе, но на этот раз оказалось, что он съездил попусту. Ничего не произошло; для него там было пусто и одиноко. Тем не менее Митя решил, что опустить руки он еще успеет; с запасом еды и воды он перебрался в одну из пустующих пещер насельников напротив монастыря Мар Саба. Прожил там неделю, продолжал бы жить в пещере и дальше, но его прогнал израильский пограничный патруль, потребовав вернуться на территорию Израиля. Времена были неспокойные, да и вообще настали другие времена. Важным это возвращение уже не было; все это время пустыня лежала перед ним тяжелым замкнутым каменным морем, по ночам становящимся почти ледяным.

Но в ночь возвращения произошло и другое; в ночь возвращения ему приснилось горящее дерево сфер. Среди них, вглядываясь в свой сон, Митя отчетливо разглядел очертания Сферы стойкости. Утром он написал одному знакомому московскому историку-архивисту и, пообещав вознаграждение, приблизительно равное годовой зарплате архивиста, попросил найти все материалы, касающиеся судьбы трех братьев его прапрадеда.

« 3 »

То ли совсем обнищавший за годы разрухи девяностых и иллюзорного изобилия нулевых архивист чувствовал потребность отработать обещанные Митей деньги, то ли его представления о границе между релевантной и нерелевантной информацией, между хорошо документированным фактом, достоверным предположением и смелой догадкой действительно столь сильно отличались от Митиных, но через его многостраничный отчет Мите пришлось продираться с известным трудом, карандашом помечая то, что казалось важным и в достаточной степени подтвержденным документально. Сведя все собранное к оставшимся в сухом остатке немногим фактам, Митя выяснил следующее. Его прапрадеда звали Яковом Виталом; женился он относительно поздно, поскольку еще почти мальчиком был призван, как тогда говорили, в «николаевские солдаты». Много где побывал; воевал и в Туркестане, но вроде бы ничем особенным не отличился. Несмотря на то что по окончании долгой военной службы он мог выбрать место проживания, Яков вернулся назад в дом своего отца в местечке Ясеневка в черте оседлости.

У своего единственного брата (все остальные дети в семье были девочками, давно вышли замуж и разъехались) Яков выкупил его половину дома; женился на соседской девушке; с небольшими интервалами у него родились четверо сыновей. Используя армейские навыки, он быстро научился чинить несложную деревенскую технику; этим и зарабатывал. Много учился; в доме оставались книги отца, по договору с младшим братом они должны были достаться именно Якову. Яков еще принадлежал к тому перенасыщенному словами, размышлениями, смыслами и памятью еврейскому миру, от которого его детям достанутся лишь воспоминания о нелепых обрядах и чуть экзотической национальной еде, об особой манере себя вести и думать, о смешном и трагическом акценте. Время шло. Вспыхнули беспорядки 1905 года; снова всколыхнулась волна погромов; в местечке была создана «самооборона». Как бывший солдат, Яков учил добровольцев пользоваться оружием. Потом был опубликован Октябрьский манифест, и погромы пошли без перерывов, одной непрекращающейся тяжелой волной, перекатывающейся с места на место. Прошел слух, что эта страшная кровавая волна приближается к ним тоже.

Семьи позажиточнее начали уезжать в более благополучные, спокойные или хотя бы лучше защищенные места. «Самооборона» постепенно редела. Обдумав все это, Яков решил отвезти семью к сестре жены в Екатеринослав. Екатеринославский погром был известен тем, что во время его евреи убили больше погромщиков, чем погромщики евреев. Так что Яков предполагал, что в следующий раз погромщики подумают дважды перед тем, как туда сунуться. В любом случае более надежного и спокойного места у него не было. Но уже на станции, оглянувшись, Витал посмотрел на разбросанные по низине и косогору дома их Ясеневки и понял, что остались здесь в основном бедные и беспомощные, старики и вдовы, дети и больные. Фаталистов, готовых безропотно встретить то, что им выпадет, было немного, а с годами становилось все меньше. Обо всем этом Витал написал в письме на идише, которое оставил жене в Екатеринославе; каким-то чудом, списавшись с украинскими коллегами, архивисту удалось разыскать и это письмо. В письме сообщалось, что к нему были приложены два документа на иврите. Одним из этих упомянутых в письме, но не найденных в архивах документов являлось описание видения сферы Гевура, вероятно то самое, о котором им рассказывал дед Илья на горячем галечном пляже в Алупке. Яков Витал писал, что это сообщение следовало прочитать каждому из его сыновей по достижении ими совершеннолетия в двенадцать лет в том случае, если по какой бы то ни было причине сам Яков Витал не сможет его им прочитать. Вторым упомянутым документом был запечатанный конверт, относящийся к той же сфере, но «так сказать, в более практической плоскости»; в случае, если Витал не сможет сделать этого сам, этот конверт следовало отдать сыну Якова, «ты сама знаешь, какому именно». Заканчивалось это письмо неожиданным в подобных обстоятельствах «до свиданья».

Дальнейшее было сравнительно подробно изложено в составленном несколько на горячую руку отчете следствия; судя по всему, отчет был основан главным образом на показаниях толстого Шмойеле, единственного участника «самообороны», к началу следствия все еще остававшегося в местечке. К тому времени число больших и малых погромов измерялось уже сотнями; не так редко погромщиков активно или пассивно поддерживали местные